Дарья Курдюкова
Фото из Twitter-экаунта Катрин Ненашевой
Еще около недели художница-акционистка Катрин Ненашева будет ходить по городу с закрепленной на спине больничной койкой. Акция «На-казание» – протест против жестокого обращения с детьми из детских домов. В День России в Александровском саду Ненашева делала перевязки и обрабатывала пролежни Дмитрию Жданову, выпускнику детского дома, инвалиду-колясочнику, который выбросился из окна, после того как избили его брата. В тот же вечер к акционистке в общежитие Литинститута пришли сотрудники центра «Э», ее не застав. О своих акциях, о зоне комфорта и разобщенности арт-среды Катрин НЕНАШЕВУ спрашивала корреспондент «НГ» Дарья КУРДЮКОВА.
– Катрин, прошло около недели с момента вашей акции «На-казание» 12 июня в Александровском саду, когда вы делали перевязки и обрабатывали пролежни Дмитрию Жданову. У кремлевских стен вас не тронули, но в тот же вечер к вам в общежитие приходили сотрудники центра «Э», эта история имела какое-то развитие? И можете подробнее рассказать о реакции людей, видевших вашу акцию?
– Явных фактов слежки за мной центра «Э» больше не было, думаю, это была попытка меня запугать. Что касается реакции, кто-то обходил нас стороной, кто-то закрывал глаза – естественно, я рассказываю со слов документаторов, поскольку тогда была сосредоточена на другом. Я отношусь к этому еще и как к исследованию некоей системы кодов, которая формируется и посредством системы потребления, и посредством системы власти, когда вырванные из контекста вещи становятся частью повседневности. Меня удивило, что были люди, которые скользили взглядами по пролежням и шли мимо, для них это как будто бы было нормой. Только одна женщина, по-видимому бездомная, подошла и спросила, что случилось и нужна ли помощь.
– У вас было несколько акций и вас не раз задерживали. Вы выработали какую-то систему общения с полицейскими – что можно и чего нельзя?
– У меня нет такого характера взаимодействия с полицейскими, как у Петра Павленского, когда он просто молчит. Как гражданин этой страны, ты уже не можешь не читать инструкции и законы, чтобы понимать, что говорить, когда тебя задерживают. А как художник, я не могу не позволять среде внедряться в свои акции. Поэтому я не вырабатываю никаких схем общения, все происходит интуитивно.
– Передвижная антивоенная выставка «Не мир», которая прошла в Петербурге, в Риге и в Москве, продолжается?
– Собственно, в Москве нас задержали – автозаки стояли, когда мы только вышли. Но доставка нас в Басманный суд трансформировала сам формат выставки. Потом мы сделали выставку в суде и пленэр около здания суда. Ее куратором я считаю среду, поскольку неизвестно, в какую форму выльется коммуникация с ней. Около Басманного суда на пленэре были довольно жесткие приставы, которые что-то порвали, что-то конфисковали. Потом наши выходы вылились в швейные медитативные практики по воскресеньям. И ко мне присоединились люди даже не из активистской среды, а академические, например студенты-искусствоведы из РГГУ. В парках, в музее «Гараж», в торговых центрах и в кафе мы вышивали высказывания и лозунги, например, на тему статьи 20.2 о несанкционированных задержаниях. Потом провели полузакрытую квартирную выставку «Не мир» в Минске, поскольку больше нигде выставиться там не получилось, но принципиальным было сходство политических контекстов. Недавно в московском «Варочном цехе» прошла выставка «Сточные годы», и поскольку там речь шла об институции, пусть и альтернативной государственным, мы сделали такой жест, что все выделенные нам деньги, вместо того чтобы делать выставку, пожертвовали в Центр адаптации детей беженцев. Для акционизма важно взаимодействие со средой, но, к сожалению, в России акционизм сейчас не развивается. Есть Павленский, но это радикальный политический акционизм и отдельная история.
– Кого из акционистов вы выделили бы?
– В Петербурге есть группа «Родина» (Даша Апахончич, Макс Стропов и Леонид Цой), с которой как раз мы готовили «Не мир». Они работают с образом родины в разных форматах – и на улицах, и в галереях. В их акциях нет конфликтности с властью или с полицией, но мне они кажутся интересными. Еще в Питере, хотя это больше относится к перформативным практикам, есть швейный кооператив «ШВЕМы» – три девушки, организовавшие активистскую швейную мастерскую. Недавно в одном худпространстве они 12 часов подряд шили сумки, которые продавали потом по 40 рублей, примерив на себя образ швей из стран третьего мира. Тут, мне кажется, важно не то, где работают, а то, что актуальное искусство находится в чахлом состоянии. В частности, из-за налагаемых на институции цензурных соображений.
– Можно ли говорить о том – несмотря на ваши слова о неразвивающемся акционизме, – что в смысле ограничений музейных и галерейных, из-за упадка галерейного дела актуальное искусство как процесс уходит, с одной стороны, в полуподпольные пространства, созданные несколькими инициативными людьми, а с другой, на улицу? Или оно не на улицу уходит, а просто уходит?
– Я не наблюдала пока художников в Москве, которые уходили бы на улицу. Многие люди, работающие с музеями или галереями, не готовы покинуть зону комфорта. Вообще, художественная среда очень разобщена. Я, например, чувствую себя маргиналом, и даже в среде меня практически никто не поддерживает. Вы вот первый корреспондент отдела культуры, который со мной общается, в основном это интересно общественным СМИ. Когда мы сделали выставку «Не мир» в Зверевском центре, на нее не пришли никакие мои знакомые. А на дискуссии об антивоенном искусстве были только правозащитники и активисты. А во время уличной выставки «Не мир» даже согласившиеся участвовать художники прислали работы, но не захотели идти на улицу – вышли только политические активисты. Я никого не осуждаю, но не знаю, что может родиться, когда коммуникационные линии обрезаны самими же участниками процесса.
– Идут споры и по поводу группы «Война», и насчет Pussy Riot, и по поводу Павленского, и относительно немногочисленных выставок с политическим протестом, искусство это или политика, споры эти уходят в песок, но для вас вот важно, как вас позиционируют? Как политический протест, гражданская позиция или как искусство?
– Я не столкнулась с этой проблемой. Поскольку хотя бы для некоторых СМИ после случаев с Pussy Riot и с Павленским появилось понимание художественной стороны. Теперь иногда даже политических активистов называют художниками или перформерами. А что касается общения с родственниками или с людьми не из арт-тусовки, для них ты не то что гражданскую позицию выявляешь, а просто сумасшедший человек. Вообще, человек, который работает с улицей, воплощает свою идею, становится собственным правозащитником, поскольку, к сожалению, нет сообщества, которое его поддержит. Он же сам себе пиарщик и фотограф, и много еще кто. Акционист – наверное, не столько художник, сколько исследователь разных ситуаций. Просто эти акты нужно вписать в существующую систему, а на самом деле взаимоотношения внутри худсообществ ничем не отличаются от других систем. Со мной, к слову, после задержания по поводу «Не мира» некоторые люди из институций вообще перестали общаться.
– За год с небольшим, что вы устраиваете акции, что-то изменилось в восприятии людей? Понятно, что люди в основном равнодушны. Но точечные, скажем так, интервенции какой-то для вас результат принесли?
– Важны методы. Я делаю длительные акции – месяц с тюремной формой (акция «Не бойся» о женской адаптации после тюрьмы, в конце которой Анна Боклер остригла Катрин Ненашеву наголо на Красной площади), 21 день сейчас с кроватью. Для меня это длительный переход в определенное состояние, сакральная штука. Попытка быть честной со своими телом, со зрителем и самим пространством. Когда я рассказываю людям о своей акции, о своем длительном переживании, иногда появляются позитивные реакции, для них это становится аргументом. Акции – это создание историй. И мне кажется, именно социальная тема как более универсальная дает новые слова, и вероятность коммуникации с людьми становится больше, если тема не напрямую касается политической истории. Мы сейчас часто в любых высказываниях идем по крайностям – левый/правый, либерал/монархист, институциональный/нет, уличный/галерейный – и не разговариваем друг с другом. Вот на выставке «Не мир» в Петербурге Леня Цой нарисовал Кремль нефтью и кровью, и один мужчина спросил, почему тот не вышел просто с плакатом о своей политической позиции? Леня ответил, что тогда мы не смогли бы нормально разговаривать, не переходя на крик. Для меня тут важны коммуникация, возможность создать историю в рамках ситуации, в которую ты себя помещаешь. Пока просто немного еще моих собственных примеров, чтобы понять, работает это или нет.
– Вы наверняка уже устали от этого вопроса, но мне все-таки интересно, что подтолкнуло вас делать акции и какая была первой?
– Мне просто всегда были интересны маргинальные группы и способы их существования. Сложно сказать, что повлияло. Когда я приехала в Москву из Краснодара, меня удивила разобщенность по социальным, классовым, гендерным признакам. Выходило так, что мне нужно было себя маркировать. А я не хотела. Первая акция прошла год назад и была связана с поэтическим письмом. У нас в Литинституте был политически активный курс, представлявший РСД (Российское социалистическое движение – «НГ»). И велись споры относительно того, насколько нужно быть политизированными. А я была на семинаре Олеси Александровны Николаевой, которая совсем из другой среды. Меня разрывало от необходимости принимать чью-то сторону. И во время фестиваля «Может», который в Краснодаре проводит арт-группировка «ЗИП», в Парке Горького я читала свои тексты, а в это время меня с ног до головы заматывали в политические газеты. Я и тогда редко читала свои тексты, а после задержания с Толоконниковой (акция «Не бойся», в ходе которой, в частности, акционистки шили флаг РФ на Болотной площади. – «НГ») потеряла свой язык, поняв, что работать в закрытой мастерской и оставаться в зоне комфорта, когда тебя могут задержать просто за разложенные на улице лоскуты, я не готова. В спецприемнике стало ясно: теперь мой язык деформируется, и что это будет, пока я не знаю.
