Дарья Курдюкова
Однажды во время перформанса художницу обстреляли из детского пистолета.
Фото из архива Оли Кройтор
Награду Оля Кройтор получила в номинации «Молодой художник. Проект года» за перформанс «Точка опоры», который был одной из самых запоминающихся работ основного проекта IV Московской международной биеннале молодого искусства. Во время открытия биеннале художница стояла на столбе четырехметровой высоты, так что поиск опоры и равновесия тут проявлялся и в символическом, и в физическом смысле. Об агрессии зрителя, которая может возникнуть от непонимания, и о том, в каком случае Оля КРОЙТОР не стала бы делать «Точку опоры», она рассказала корреспонденту «НГ» Дарье КУРДЮКОВОЙ. Полную версию интервью читайте в новом номере журнала «Станиславский».
– Когда через три года после первой попытки с перформансом «Очищение» вы получили Премию Кандинского за «Точку опоры», для вас что-то изменилось?
– Думаю, если бы я получила премию три года назад, это могло бы что-то сильно изменить. Мне сложно судить, насколько я была тогда этого достойна, но признания мне хотелось. На тот момент я только начала участвовать в серьезных выставках, и мне было важно, чтобы обо мне узнали. А потом я решила, что буду просто подавать заявки, чтобы люди видели, что я сейчас делаю.
Сейчас, кажется, меня знают. «Точку опоры» все видели на IV молодежной биеннале летом 2014-го. Да и после «Гаража», когда я показала этот перформанс впервые, зимой 2014-го, в Facebook появилось много фотографий. Конечно, я сильно распереживалась, когда получала премию, но в принципе это ничего не изменило – просто, наверное, пришло время и это должно было случиться. Когда работаешь не первый год, понимаешь, что сегодня ты нужен, а завтра про тебя может никто не вспомнить.
Вообще после вручения было даже смешно. Мы отпраздновали, я пришла в мастерскую и стала ждать, когда поздравления закончатся. Прошел день – я думала: наверное, все. Нет, прошел второй день. Звонков и писем становилось все меньше. Третий день… Прошел медийный вау-эффект. Хотя я до сих пор порчу все дни рождения, потому что до сих пор все, с кем я еще в честь этого не выпила, предлагают соответствующий тост.
– По поводу «Очищения», когда вы интуитивно выбирали зрителя в галерее и своими волосами мыли пол возле его ног, вы писали, что это связано с преодолением комплексов и прежде всего страха. А разве ваши перформансы – это не всегда, ну или в большинстве случаев, преодоление себя и страха?
– Для меня перформансы – сторона боли, страхов, того, о чем не можешь говорить.
– От «Очищения», например, к «Изоляции», когда вы были «пригвождены» к стене красной ковровой дорожкой, оттуда – к «Точке опоры» в самоощущении что-то меняется?
– Конечно. Когда болевые точки натянуты до абсолюта, проблемность в конце концов закрывается. Если сначала перформанс переживается как тряска, ты попадаешь в «зону турбулентности» и не можешь ничего поделать, то когда переваливаешь через какой-то рубеж, все становится на свои места. Каждый перформанс – как перерождение.
– Многие сравнивали вас в «Точке опоры» со столпниками…
– Если бы я тогда знала про столпников, не стала бы делать этот перформанс, потому что я имела в виду другое, хотя в чем-то, конечно, схожие мысли есть.
– И в «Очищении» никаких аллюзий с омовением ног, скажем, тоже не было?
– Нет.
– Вам важно, как люди трактуют ваши перформансы? Притом что, как бы ни реагировала публика, ей нельзя противостоять.
– Важно, но не первично. При этом мне очень интересна трактовка зрителя. Потому что это часто дополняет то, что ты делаешь, раскрывает. Люди встречаются очень умные, чувственные, глубокие – и они видят в твоем перформансе значительно больше, чем ты закладывал туда изначально. И обсуждая, ты находишь общий язык со зрителем, он становится соучастником твоего произведения, твоей жизни. Но важно помнить, что люди есть люди, в своей разности и схожести. Наверное, поэтому я в отличие от Марины Абрамович или Лены Ковылиной не делаю перформансов, которые бы намеренно сталкивали меня с человеком. Я боюсь их провоцировать. Существует известный Стэнфордский эксперимент, во время которого в иллюзорную тюрьму пригласили добровольцев со стороны, распределив роли – надсмотрщиков и заключенных. Эксперимент пришлось завершить раньше положенного срока, так как «надсмотрщики» стали себя вести крайне жестоко по отношению к «заключенным». Об этом, если я не ошибаюсь, был снят фильм. Тут же можно вспомнить эксперимент Милгрэма, но про него слишком долго рассказывать. Поэтому провоцировать человека мне не хочется, я не хочу видеть, как из него вылезает то плохое, чего в обычной жизни можно никогда не увидеть. Я люблю людей, но боюсь того плохого, что может быть в них. И всегда повторяю: делай что угодно – С СОБОЙ, но ничего такого, чтобы могло навредить другому.
– Но можно навредить себе.
– С собой можно делать что угодно. Я дистанцируюсь от людей, зная, что их реакции разные. Сначала мне было немного обидно, если люди реагировали странно, но когда я изменила к этому отношение, поняла, что все ожидаемо. Особенно с неподготовленной публикой. Когда я показывала «Точку опоры» в Алма-Ате на ARTBAT FEST-2015, там был человек, который стал стрелять в меня из детского пистолета. Поскольку столб четырехметровый, то, долетая, пластиковые пульки ударяли по телу очень больно. Хорошо, что он не попал в глаза, но страх был и за тело. Со страховкой там ничего не получилось, и было жутко от того, что ты не знаешь, как тело отреагирует на следующий удар. Любопытно, что тогда у меня включилась именно женская реакция, которая на других перформансах не включалась и с которой мне пришлось бороться на месте, – реакция обиды. При этом я в работе и не имею права реагировать. Пять раз он попал, на шестой друзья из Москвы, тоже приехавшие участвовать в фестивале, подбежали и увели его. И когда они спросили, зачем он так сделал, тот просто ответил, что не понимает этого. Агрессия появилась даже не от негативной реакции, а от непонимания. Но перформанс удался, потому что именно там «Точку опоры» нужно было очень точно ощущать. Я показывала его на вокзале. Чувствовала, как приходит поезд, не видя и не слыша его, но понимая, что в какой-то момент у меня происходит расфокус зрения и тела, становится ясно, что большое количество людей вывалилось на перрон. Ты уже находишься в кристально-чистом состоянии, и вдруг появляется толпа людей, по-разному настроенных, и это состояние сбивается. Такого я раньше не испытывала.
– Извините, когда вы решили делать этот перформанс, вы ведь понимали, что в худшем случае это может закончиться весьма болезненно?
– Изначально я все перформансы придумываю так, чтобы они закончились безболезненно. Поэтому в «Точке опоры» должна была быть страховка. Но сделать ее как положено в Алма-Ате не удалось. На молодежной биеннале в Москве она была. Задача – в передаче ощущения. У меня нет задачи получить увечья, и мне кажется это правильным – желание жить. Представьте себе, что такое упасть с четырех метров! Если не умрешь, то останешься калекой. Я не мазохист. В целом мне жизнь нравится и очень интересна.
– Как вообще вы придумываете перформансы?
– Мне кажется, они правильно рождаются. Я всегда думала, что у настоящих мастеров, когда они работали, в голове появлялись образы, по крайней мере мое романтичное сознание детства меня в этом убедило. И в какой-то момент у меня тоже стало так происходить. Некоторые ты отвергаешь, но правильные дорабатываешь и разбираешься, откуда они появились. Потому что обычно ты сначала что-то сильно переживаешь, а потом уже можешь посмотреть на это со стороны. Но специально я об этом не думаю, оно просто вдруг проявляется – как будто проявляется фотография. В первый раз я сильно удивилась тому, как это случилось. Когда появляется правильное изображение в голове – ты понимаешь, что это то самое, потому что тебя начинает трясти. Это ни на что не похожее ощущение!
– А первый раз был какой?
– В 2011-м на выставке «ЧТОНИЧТО» в Московском музее современного искусства, когда я обнаженная лежала под стеклом под уровнем пола. Несколько измененный, потом этот перформанс был показан на «Архстоянии» в Никола-Ленивце. Так вот, в музее должна была состояться моя первая персональная выставка. Я все мысленно расставила по своим местам, но чего-то не хватало. И в какой-то момент в голову пришел перформанс. Он связал с другими работами мои размышления того времени. Но это была еще проба, было много неумелого, много вовлеченности в реакцию людей. Потом ты учишься себя контролировать, поскольку в первую очередь важно самому верить в то, что ты показываешь, что переживаешь.
– Что такое хорошая выставка?
– Для меня хорошая выставка, как хорошая музыка, должна звучать внутри меня. Сейчас я делала выставку «По другую сторону» в Artwin Gallery в Баку, и, наверное, это была едва ли не первая выставка, прозвучавшая целиком, на 95%. Было три этажа, каждый со своим акцентом, и удалось продумать все. Мне был важен переход от темного к светлому – от сгустка переживания минус первого этажа к отсутствующему человеку на фотографиях нулевого – и до первого этажа – видео с распадающимися слайдами из проектора, исчезновением прошлого и появлением из всего этого света.
– В летней биеннале молодого искусства будете участвовать?
– Не знаю, заявку я отправила. Но, как всегда, в последний момент и очень криво. Я включила туда частично проект, который показывала в Баку. Что-то из прошлого.
– Вам, наверное, ближе Марина Абрамович, чем, скажем, московские акционисты?
– Нет, мне даже, наверное, концептуалисты ближе.
– И стертые лица на фотографиях как прием могут напомнить работы концептуалистки Ирины Наховой?
– И ее, и остальных. Наверное, они для меня привлекательны потому, что это те части меня, которые я до сих пор не могу выразить своим искусством. То, о чем пока я не могу говорить, то, где у меня не хватает языка.
– А как насчет протестного искусства? Некоторые считают, что искусство должно сосредоточиться на политических или социальных проблемах. С другой стороны, на протестных выставках идея нередко подавляет форму, само искусство.
– Мне это не близко, мне кажется, искусство протеста, оно, как в фильме «Кин-дза-дза», должно быть тонким. Я думаю, что художник должен быть разносторонним, а если он занят только определенной темой, мне это напоминает сочинение на тему. Единственным перформансом, который я задумывала как политический, была «Изоляция» для выставки «Do it» весной 2014-го в «Гараже».
– Вы делаете перформансы на преодоление себя. Не боитесь, что острота переживания пройдет?
– Наоборот, я хочу, чтобы болевых точек стало меньше. Не хочется становиться наркоманом, зависимым от этого переживания. Возможно, кто-то считает, что задача художника обязывает, но я думаю, что каждый имеет право на нормальную человеческую жизнь. У меня есть проблема с тем, что в переживаниях я могу уйти в тотальный ужас, и надо уметь от этого дистанцироваться. Поэтому и появились перформансы: ты что-то прорабатываешь, впоследствии переосмысливаешь, и оно отпускает. Закончатся переживания – закончатся перформансы. Я не хочу дожимать, выдумывать и накручивать что-то. Иначе это будет уже не искусство, а психическая зависимость. Все имеет пределы, боль в том числе.
