Галина Коваленко На родине Шекспира театральные люди, склонные к суеверию и боясь провала, называют эту трагедию «шотландская пьеса». Она живет самостоятельной жизнью и может повести себя по своему усмотрению. Вполне вероятно, что Ионеско, создавая свою фантазию на темы трагедии, по этой причине добавил в имя заглавного персонажа лишнюю букву – «Макбетт».
Авторы спектакля Новой сцены Александринского театра в программке предупреждают публику, что спектакль поставлен «по трагедии У. Шекспира в переводе А. Радловой» .
У. и А. плюс обещание сыграть пятиактную пьесу за два часа рождают мысль о минимализме выразительных средств, простоте и ясности. Это ошибочное впечатление. Технологические возможности Новой сцены, предназначенной для экспериментальных спектаклей, предоставляет огромные возможности. Польская постановочная группа во главе с режиссером Кшиштофом Гарбачевским использовала их полностью. Видеохудожник Роберт Млечко подчеркнул живописность и выразительность мизансцен, часть из которых составляют интересные композиции, подчеркивающие замысел спектакля. Художник-постановщик Ян Струмилло дает понять, что действие происходит в наше время, основной признак которого китч. Животные, выставленные на сцене и символизирующие понятные образы, как, к примеру, свинья или обезьяна, сделанные не талантливым ремесленником подчеркнуто невыразительно. Что и говорить об огромном батуте, на который перенесены некоторые сцены и который, разумеется, в финале опадает, теряя упругость, чем знаменует окончательный распад. Театральная семиотика намеренно убога и должна быть понятна всем. Политическое и этическое упрощение театральных знаков, подчеркнутое телесными процессами, - один из эстетических принципов постдраматического театра. Примем условия игры, заданные режиссером, предложившим эквивалент трагедии Шекспира. Она материализуется в монтаже жестов, поз, странных мизансцен, намеренно подчеркивающих разрыв с текстом, но эмоционально воздействующих, вызывая в основном отрицательные чувства.
Дворец Макбета, принимающего короля Дункана со свитой, напоминает тесное общежитие, где спят вповалку. Эти сцены даны через видеопроекцию, и образ душного тесного пространства рождает клаустрофобию, подготавливающую убийство благородного Дункана, которого почему-то играет актриса Виктория Воробьева. После свершения убийства Дункан – Воробьева произносит специально написанный текст, чтобы зритель понял экзистенциальный смысл случившегося и того, что последует за этим. Далее предлагается дайджест дальнейших событий, пробуждающий бессознательное зрителей. Нельзя отказать в динамике действия, последовательно, но пунктирно развивающего идею всеобщего разрушения – личности, человеческих связей, торжества звериного начала. Не зря на сцене звери, а в минуты кошмаров того или иного персонажа его окружают фигуры с ликами животных, сделанных упомянутым ремесленником. Иллюстрировать разрушение личности возложено на леди Макбет (Ольга Белинская). Нервной, тонкой актрисе временами удается показать душевные колебания и борьбу своей героини, желание возвести мужа на трон и самой стать королевой, но все заканчивается длительным актом мастурбации, зрелища мало приятного. Конечно, постдраматичесукий театр позволяет провокации всякого рода, включая антиэстетические действия. Однако бытовой гиперреализм ничего, кроме чувства брезгливости, не вызывает. Что хочет сказать режиссер, заставляя корчиться актрису? Ее одиночество и покинутость всеми и вся, муки ее совести или более того – мастурбирующий мир? Если так, то укол, сделанный обезумевшей женщине Макбетом, после которого она навеки затихает, слишком простой выход. Разрушение мира, в котором мы живем, происходит на наших глазах, в этом трагизм нашего бытия, который не может быть выражен столь однозначно и непритязательно. Один из столпов постмодернизма Жан Бодрийар говорит о симулякрах, заменивших реальность, выдающих отсутствие за присутствие. Эффектный спектакль Гарбачевского выдает отсутствие за присутствие. Вместо жизни – симуляция.
В спектакле заняты хорошие актеры, но они – марионетки в руках кукловода – режиссера. Гротеск превращается в издевку, несчастье – в телесные манипуляции. На спектакле лежит печать незрелости. Хаос и разрушение мы видим своими глазами, об этом нам говорят и это нам показывают. Выход из гибельной ситуации пока не найден. Театр обязан кричать о боли мира, а не констатировать в игровой форме, кокетничая режиссерскими приемами вплоть до утраты смысла.
Санкт-Петербург
