Не согрешишь — не покаешься

Фото предоставлено пресс-службой Театра имени Наталии Сац

Худрук Детского музыкального театра имени Сац, известный российский режиссер Георгий Исаакян поставил недетский спектакль в Камерном музыкальном театре имени Покровского. Мировая премьера оперы Александра Журбина «Мелкий бес» по одноименному роману Федора Сологуба (19-21 июня) приурочена к грядущему юбилею композитора. О русском культурном коде, ханжестве и о том, как найти в себе мелкого беса режиссер накануне премьеры рассказал Наталии Сурниной.

– «Мелкий бес» — роман вроде бы хрестоматийный, но сегодня уже далеко не все знают, о чем он.

– Да, название на слуху, есть даже такое расхожее выражение, но если спросить прохожих на улице — наверное, мало кто читал эту книгу. Роман гигантский, сложно сформулировать, о чем он. Журбин считает, что о мерзостях русской жизни. Но я не думаю, что только об этом. В нем есть изживание наших внутренних комплексов. Ведь Сологуб был человеком со сложной биографией, как и его герой, много лет работал учителем словесности в провинции, видел эту грязь, ужас… Сохранились отчаянные письма, в которых он пишет, что сходит с ума от беспробудного пьянства и провинциальной тупости. С другой стороны, этот роман — знак времени, благодаря ему Сологуб стал знаковой фигурой литературы позднего Серебряного века. Роман сравнивали с жестокими рассказами молодого Горького о дне жизни. Сюда же вплетается традиция, восходящая к пушкинским и гоголевским фантасмагориям, где сон смыкается с реальностью, где морок — часть повседневной жизни. Недаром же русская литература и ее герои — Пушкин, Достоевский, Чехов и другие — стали персонажами и романа Сологуба, и оперы.

– Состояние морока, мастерски переданное в романе, по-прежнему висит в воздухе, вы его ощущаете? Или что-то изменилось с тех пор?

– Всегда хочется говорить о своей стране только хорошо, но фантасмагория — «наш» жанр, и бред повседневной жизни — «наш» случай. Вымороченное существование заблудившихся, мятущихся людей, блуждание в потемках в поисках света в конце тоннеля — наша история. Наверное, только в России люди до сих пор верят, что у жизни есть какой-то смысл. Во всей Европе уже смирились, что смысла нет: живи, как живется, зарабатывай, трать, езди на каникулы... Но мне не близок злободневный политический театр, я глубоко убежден, что это театр-однодневка. Вещь, которая происходит сегодня, завтра уже не актуальна и никому не интересна.

– В героях Сологуба — людях, отупевших от скуки и мрака провинциальной жизни — узнаются наши современники?

– Это философский вопрос о сути театра. Мое глубочайшее убеждение, что не найдя внутренних резонансов с собой и своим личным опытом, артист не может создать убедительного персонажа на сцене. Есть традиция отстраненной масочной игры, но и в ней ты должен понимать, в чем суть маски. У нас с артистами был доверительный разговор о том, что, несмотря на всю мерзость поведения персонажей, нам приходится себя с ними идентифицировать. И как бы ни было страшно вступать на эту территорию и обнаруживать в себе низкое, мерзкое, мы должны это делать: часть нашей профессии — ходить в страшные комнаты, которые в человеке обычно закрыты. Артисты не побоялись найти это в себе, и в итоге, мне кажется, получается правдивый сценический текст.

– Дискуссия о показе мерзостей жизни на сцене и в кино последнее время особенно актуальна: достаточно вспомнить историю с «Левиафаном». А как вы думаете, стоит показывать такую Россию?

– «Мелкий бес» — факт русской классической литературы. Можно делать вид, что его нет, как нет десятков и сотен других книг. Что делать практически со всем корпусом книг Достоевского, Гоголя, Горького? Куда их выбросить? Это же безумие. Мы не любуемся этой грязью, не ковыряем эти раны. Повторюсь, мне не близок «злободневный» театр, потому что это, на мой взгляд, делание денег и карьеры на плевании в Отечество, простите за высокопарность. У нас речь идет не об осуждении, а о сострадании. А сострадание к грешнику, падшему человеку — это чисто русский тип восприятия мира, традиция, непонятная западноевропейскому человеку. Я всегда привожу пример: когда западные режиссеры интерпретируют «Бориса Годунова», они создают историю Макбета. Ну, король ради короны убил, с кем не случается. У них эти ребята не вызывают сострадания, это наказанное зло, и им совершенно непонятны неистовость и покаянность финального монолога Бориса. Это вне западной этической системы. А в России базовое мышление — «не согрешишь – не покаешься». Такой у нас культурный код. Беспросветность, внешняя бессмысленность жизни есть и у чеховских героев: бессмысленное сидение в своей усадьбе и ожидание «неба в алмазах», пока твой вишневый сад рубят топорами — не лучшее времяпровождение. Но всех этих героев жалко.

– Мы с вами понимаем, что текст Сологуба — отражение разных культурных традиций, полемика с ними. Но многие ли среди молодежи смогут считать эти коды? Скорее какой-нибудь сериал «Реальные пацаны» (о ребятах из Перми, кстати; вы же долго там возглавляли театр) — вот понятный сегодняшнему широкому зрителю «роман» о мерзостях провинциальной жизни. Он, кстати, пользуется большим успехом…

– Я не видел сериал, но знаю, что эти ребята, так же, как и я, лауреаты Строгановской премии (премия Пермского землячества — Н.С.) за выдающиеся достижения в области культуры. Я 20 лет прожил в Перми, много работаю в российской провинции и знаю, что она очень разная. В чем-то она гораздо полноценнее и разумнее, чем столица. Это не географический вопрос, «дно» можно отыскать, не отъезжая далеко от Садового кольца. А вот главная боль русской литературы — невозможность мириться с отсутствием глобального смысла. Ну не получается у нас быть довольными бюргерской жизнью: у нас либо космос, либо дно. Не хотелось бы, чтоб это звучало фальшивым пафосом, но просто мы такие.

– Еще из недавних историй: родители пожаловались на Гоголь-центр, потому что их сын после похода в этот театр начал ругаться матом.

– Мы не будем обсуждать ханжество: ребенок выучил эти слова не в театре. Я хожу со своим ребенком на детскую площадку и вынужден его все время оттуда забирать, потому что люди там сквернословят, плюют и черт еще знает, что делают. Но ханжество — торжествующий тип построения социума: жизнь у нас вроде как «сусальная» и только в театре люди сквернословят, употребляют наркотики и так далее...

– Вернемся все-таки к опере. Насколько Журбин и вы следовали букве и духу романа?

– Музыкальное сочинение обладает собственным духом, языком, стилистикой. Даже если авторы живут в одно время, они создают разные произведения, а тем более, когда разница составляет сто лет. В романе и опере — две разные страны, несмотря на то, что все это Россия. Да, роман Сологуба вступает в диалог с литературной традицией, но не играет с ней, а опера Журбина — постмодерн, конструирование целого с привлечением огромного корпуса текстов, стилей, цитат, причем смешивая высокое и низкое в каких-то диких пропорциях. Можно ли Алену Апину поставить рядом с Бахом? С точки зрения постмодерна — да, можно, это все музыка. Фантасмагория и гротеск по-разному интерпретируются Сологубом и Журбиным, но жизнь, как рутинное безумие, объединяет их сочинения.

– Александра Журбина многие знают, как автора «легкой» популярной музыки. А новая опера для восприятия не тяжела?

– Это мы узнаем, только когда публика придет на спектакль. В этой опере у него получилась любопытная «калейдоскопичная» форма: начинается она как «номерная» опера, а потом развитие превращается практически в клиповый монтаж, эпизод наслаивается на эпизод... И этот свихнувшийся мир действительно становится по-своему увлекательным. На самом деле это сериал: там есть и про любовь, и про измену, и про подлость, подсиживание, служебные романы — про что хотите! Есть, почти как в сериале «Школа» Гай Германики, школьная жестокость, насилие в семьях. У нас нет непреодолимого барьера между сценой и залом, все очень узнаваемо. Да и музыка все время подкидывает знакомые мотивы, цепляет ухо. Она не отстраняет тебя, а затягивает.

– Вы первый раз ставите спектакль в театре Покровского. Как ощущения?

– Соприкосновение с этой необычной труппой, воспитанной великим человеком и находящейся теперь в руках его учеников, пожалуй, для меня главное событие. Вроде мы все воспитаны в рамках одной школы, все учились по системе Станиславского, вышли из одних и тех же вузов, но стилистическая разница чувствуется. Очаровывает и покоряет двухсотпроцентная отдача артистов в работе, никакой экономии себя.

– Недавно Вы стали первым представителем российского музыкального театра, вошедшим в совет крупнейшей западной организации в сфере оперного театра «Opera Europa».

– Для меня эта должность стала признанием вклада в театральное дело вообще, в соединение русского и европейского театрального пространства. Оно связано и с моей многолетней деятельностью в Перми, когда моя оперная «Пушкиниана» (пять опер русских композиторов, сыгранных в один день) на Дягилевском фестивале стал потрясением для европейцев. А два года назад была конференция «Opera Europa» в Москве, все оперные театры, в том числе театр имени Сац, показывали свои спектакли, и наши европейские коллеги до сих пор вспоминают, какая мощная была программа.

– Какие ближайшие шаги запланированы вами на этом посту?

– Поскольку я являюсь еще и президентом Ассоциации музыкальных театров России, мы будем заботиться о том, чтобы, несмотря на все политические сложности, теснее связывать наши театральные пространства. Русская литература, музыка, театр — плоть от плоти европейской традиции. Да, мы все переплавляем и создаем свое, но для нас важно общение. Вопрос не в страстном желании, чтобы нас «признали» европейцами. Просто театр — это организм, в котором должно быть нормальное кровообращение.