Дарья Курдюкова  |
| Фото Вольфганга Весенера |
В Москву приехал 70-летний классик, один из зачинщиков концептуализма Джозеф КОШУТ. Он был тут 10 лет назад, но нынешний визит этого американского художника – само по себе событие. Завтра в Мультимедиа Арт Музее он выступит с лекцией, а в следующий четверг там стартует Amneziya («Амнезия») – так иронично названа своеобразная ретроспектива произведений с 1960-х по нулевые годы. Хрестоматийного объекта «Один и три стула» не обещают, зато будут его фирменные неоновые работы и посвященные Джойсу инсталляции. А пока автор манифеста «Искусство после философии» рассказал корреспонденту «НГ» Дарье КУРДЮКОВОЙ о том, что за революцию он совершил, и о том, что искусство всегда политично.
– Джозеф, все любят цитировать ваш афоризм «Быть сегодня художником – значит спорить с природой искусства». Концептуализм, по сути, отрицает традицию изобразительности вообще, выдвигая на первый план слово вместо образа. Это был бунт или ирония – или просто вы сместили границы искусства и считаете материалом, например, не холст–масло, а сознание зрителя?
– Здесь много разных моментов. Если говорить, к примеру, о языке, он формирует реальность линейно. Я изучал философию языка, изучал Людвига Витгенштейна, антропологию и понял, что опыт, который мы приобретаем, рассматривая какой-то объект, формируется еще до момента рассматривания. Этот объект словно парит в море слов, ведь наш язык оказывает сильное влияние на восприятие. Поэтому для меня важно зайти именно со стороны языка. Когда мне было 26 лет и я заявил, что художник работает со смыслами, а не с формой и цветом, разразился скандал! Но ведь определить, создать смысл произведения или вообще жизни, вот что главное для художника. Почему так важен Марсель Дюшан? Да потому, что благодаря ему стало ясно: искусством в плане производства смыслов может быть все что угодно.
Если взять модернизм, так там всегда было разграничение – вот живопись, вот скульптура и т.д., бла-бла-бла. Такая таксономия с диктатом правил, как было у критика Клемента Гринберга, который считал себя вправе судить, что искусство, а что нет. Против этого я и восставал. Это было сродни революции, которая требовала штурма устоявшихся авторитетов. И мы начали формировать постмодернизм. Главным для нас было не «как» рождается произведение искусства, а «почему». Концептуализм потому и стал таким влиятельным, что дал художнику свободу поступать так, как он считает нужным. До модернизма и в эпоху модернизма художник был сродни магу или шаману, это был мир фаллоцентричного творчества. И, кстати, то, что мы совершили эту революцию, привело в профессию больше женщин.
– В российской вариации этого течения та самая изобразительность все-таки была важна, его и называют «московский романтический концептуализм»…
– Это почему же?
– Это термин Бориса Гройса, связанный с литературоцентричностью культуры, с поиском персонажа, который есть и у Ильи Кабакова, и у Игоря Макаревича, и у Виктора Пивоварова. Как вы относитесь к российскому концептуализму? Вы ведь с Кабаковым и выставку «Коридор банальностей» вместе делали в 1994-м в Варшаве.
– С Кабаковым мы, кстати, еще в Копенгагене делали проект. О московском концептуализме мне рассказал один мой друг, и он же назвал Кабакова самым интересным художником. А познакомились мы, когда Кабаков приехал в Нью-Йорк и захотел ко мне прийти. «Отлично, – говорю, – пусть приходит». И вот мой ассистент открывает дверь, там стоит Кабаков со своей женой и не заходит. Я не понимаю, что случилось. И вдруг у него потекли слезы. Я по-прежнему не могу понять, что же все-таки стряслось, и тут его жена говорит, что Илья ждал этого момента много лет. Вообще Кабаков человек с чистейшей душой. А еще мы с ним вместе давали потрясающее интервью об инсталляциях. Это, кстати, тоже важный для концептуализма момент. Например, моя известная работа «Один и три стула» (на выставке ее не будет. – «НГ») или мои неоновые объекты – тут всегда важно, как они будут размещены в конкретном пространстве.
Что касается московских концептуалистов вообще, они тоже, по сути, бастовали против истеблишмента. У вас тоже есть Академия художеств, которая задавала правила и говорила, кто может или не может считаться художником. А если в СССР и публиковались какие-то западные произведения, то под картинкой обязательно шел критический комментарий про загнивающее буржуазное искусство. Но вместе с тем неофициальные художники всегда могли создавать работы, сидя дома и невзирая на поддержку институций.
Появление концептуализма напоминало рождение протестантизма, противостоявшего католицизму и позволившего всем людям ходить в церковь и как-то участвовать в процессе, а не просто пассивно воспринимать проповедь, например. Нечто подобное происходило во второй половине прошлого века и в искусстве – и в СССР тоже.
– То есть это искусство идеи было и политическим жестом борьбы за свободу слова?
– Концептуализм как букет, там много разных цветов – тут много причин. Вот когда я выступал против Вьетнамской войны, мой телефон прослушивался ФБР. Но, по сути, любая форма власти представляет собой проблему – и догматичность в искусстве, скажем, что искусство – только живопись и скульптура – тоже. Мне хотелось этому сопротивляться. Все то, что задано априори, ограничивает восприятие. Мы многое брали из массовой культуры, поскольку это было понятно каждому. У нас вместо религии была наука, и мы за советом шли не к священнослужителю, а к доктору… Но медицина, психиатры не отвечают на более глубокие вопросы о жизни и смерти, о душе. А если взять философию, даже два главных философа, Витгенштейн и Ницше, признали, что невозможно быть философом, поскольку место философии заняла история философии. Когда религия сдает позиции, утрачивает силу, поскольку не отвечает на все вопросы, появляется искусство. Художники не устанавливают правила, а путем создания смыслов открывают обществу глаза на то, что происходит. Поэтому у искусства есть политическая функция. Хотя оно отнюдь не иллюстрирует политическую идеологию, его интересуют более глубокие вопросы. И именно поэтому власть предержащие всегда с опаской реагируют на художников, понимая, что те могут влиять на политическую ситуацию. Нужно задавать правильные вопросы и не позволять, чтобы искусство просто становилось атрибутом, принадлежало каким-то элитным кругам. У художников должно быть право голоса.
– У вас есть и работы о тоталитаризме, например, для обновленного Рейхстага в Берлине…
– Когда мне предложили сделать работу для Рейхстага, предполагалось, что он должен быть всегда открыт для публики. Но после трагедии 11 сентября в Нью-Йорке это решение пересмотрели, потому что на самом деле конструкция Рейхстага опасна, его легко взорвать, и мне нужно было это учесть. И я решил взять текст очень известной в Германии писательницы и историка Рикарды Хух, которая в свое время ушла с работы в знак поддержки своих еврейских коллег, которых уволили. Цитаты из «Воспоминаний о Людольфе Урсле Младшем» Хух я решил поставить рядом со словами из «Волшебной горы» Томаса Манна. Это то, о чем Германии нужно помнить. Я сделал огромные буквы, влитые в камень. Когда я представлял свою работу, одна начальница спросила: не кажется ли мне, что эти буквы на полу напоминают сожжение книг? В ответ я предложил зайти в любой итальянский собор и посмотреть на такие же буквы в надгробиях на мраморных полах. Признаюсь, я не понял сначала, подошла ли моя работа, и почувствовал себя некомфортно, но она ответила, что это прекрасная вещь.
А еще я курировал важную выставку A Play of the Unmentionable («Игра в нецензурное») в Бруклинском музее – про искусство, цензуру, политику. У меня были развязаны руки, и мне захотелось сделать что-то в духе Метрополитен Музея, то есть, собрав вещи из отделов Бруклинского музея, показать и мебель Баухауза (который был закрыт в Германии нацистами. – «НГ»), и эротические, и сатирические, и религиозные, и политические образы – от Уайльда до Гитлера, и, например, лозунг, призывавший не отпускать дочерей из дому, не отпускать в музеи, где Пикассо и Матисс развратят их. Меня расхваливали в New York Times, брали интервью на CNN. Но главное – в тот момент республиканцы собирались принять ограничивающие законы, а после моей выставки и еще одной выставки в Музее Цинциннати конгресс поменял свое решение. Значит, искусство действительно обладает сильным влиянием.
