Великий, который никогда не был немым

Большая и лучшая часть творческой жизни – репетиции. Фото РИА Новости

Вчера в Москве, в Боткинской больнице, только-только отметив 97-летие, умер Юрий Петрович Любимов. Никаких официальных должностей он в последние три с половиной года не занимал, а в созданном им Театре на Таганке, пытаясь как-то выпутаться из очевидно неловкой ситуации, его даже в официальных бумагах стали называть просто – основателем театра. 

Жизненный путь его не был простым, простою и не может быть жизнь человека, родившегося за месяц до Октябрьской революции, пережившего советскую власть, в общем и даже в частностях – вполне счастливо прожившего с этой властью почти 70 лет, бок о бок, при этом половину этой советской жизни не дыша с нею в унисон, даже те же песни у него получались не за советскую власть, а как бы – против движения. 

Говоря о Любимове, о ранних его годах, любят вспоминать про ансамбль песни и пляски НКВД и роль в фильме «Кубанские казаки». Ушедшая незадолго перед ним его однокурсница по Щукинскому училищу Галина Коновалова любила говорить, уточнять – что Любимов был одним из самых успешных, обласканных актеров Вахтанговского театра. Вот как вспоминала и рассказывала о нем Коновалова: «До Таганки у него была большая жизнь в Театре Вахтангова, где он вырос и состоялся. Он пришел из Второго МХАТа, Юра сразу получил все роли, со второго курса начал все играть, все девочки падали в обморок, а он разрешал себя любить. 

Был прекрасен, но при таком внешнем благополучии в нем что-то зрело. Зрел протест против «самодержавия» – то, чего мы не замечали до поры до времени. Он занимал все посты, был и завтруппой, и замхудрука, и секретарем комсомола, был вообще фигурой очень крупной. Помню, были перевыборы в парторганизации, а партбюро имело большой вес, секретарь говорит, такой-то получил 100%, и сзади голос совершенно взбешенного человека: «Вранье, я голосовал против». Повернулись, стоит Любимов, выкатив глаза, – он все время был против чего-то, все время с чем-то боролся, я его называла «самосожженец». Он был одержим. И когда он поставил «Доброго человека», ему было тогда уже 45 лет. И когда вся Москва пошла на «Доброго человека», я помню – по нашему переулку шли все, от Симонова до Федина, – все, все, все. Тут и случилась Таганка». 

Сказать, что Любимов был смелым, будет не совсем верным – Любимов был одержимым, что считал для себя принципиальным, того старался добиться во что бы то ни стало. В фойе Таганки повесили портреты четырех главных реформаторов театра, по версии Любимова: Станиславский, Вахтангов, Брехт и Мейерхольд – последний в начале 60-х был уже реабилитирован, но вовсе еще не окончательно, не бесповоротно.

Почти каждый спектакль Таганки, быстро ставшей одной из главных точек притяжения театральной Москвы, и не только для театральной публики, – почти каждый спектакль пробивался к публике с боем. И тут Любимов придумал, как пробивать оборону всесильного чиновничества: он сплотил вокруг театра элиту тогдашней художественной, литературной и научной среды – это был весь цвет тогдашней советской, а вернее недосоветской интеллигенции, готовой грудью встать на защиту любимовских спектаклей. Они боролись за «Павших и живых», за «Годунова», часто – удачно, иногда – нет. Любимов пережил почти всех, поэтому сегодня стихи о нем напишет, наверное, из друзей один Евгений Евтушенко, а в круге притяжения Таганки были и Ахмадулина, и Окуджава, и Искандер, Аксенов, Самойлов, Слуцкий... 

Легендарный режиссер у легендарной стены в своем кабинете. Фото РИА Новости

Театр прямого политического высказывания, как его часто воспринимали наверху, был, как сегодня все понятнее, театром чрезвычайно изобретательным, во многом эстетским, сложным, ничуть не похожим на прямолинейные выступления «синих блуз». Он только казался избыточно демократичным, доступным – не зря вокруг Любимова всегда были сложные авторы.

И еще очень важная мысль – для тех, кто сегодня спешит осуждать тех, кто сотрудничает с властью, – Любимов всегда находил высоких покровителей, нет, не заискивал, сам не рвался – они сами находили его, потому что власть и тогда, как и сейчас, не была однородна и монолитна. Люди из ЦК, из референтов, или родственники его актеров, или из тех, кто становился постоянным зрителем Таганки, они с удовольствием покровительствовали театру, понимая его ценность не только для Москвы и СССР, но и для всего тогдашнего театрального мира, потому что Любимов, как и «Современник» Ефремова, как БДТ Товстоногова, как Эфрос, вновь вывел Россию в лидеры мирового театра.

Последние его годы были трагичны, путь Любимова напомнил путь короля Лира, с той лишь разницей, что Любимов вовсе не собирался оставлять и делить королевство среди учеников. 

Сперва – уже давно – Таганка разделилась надвое. Оставшись в сентябре 1983 года в Европе, Любимов не был там бедным родственником, нет, он скоро прославился как оперный режиссер. А остался, потому что отважился поставить ультиматум всесильному СССР, то есть оказался тогда смелее всего мира; сказал: или вы мне разрешаете играть три спектакля – «Высоцкого», «Годунова» и «Живого», или – черт с вами, я не вернусь. Спектакли не разрешили. Он остался на Западе. Случай уникальный. Из партии его исключили на секретариате Ждановского райкома партии за неуплату членских взносов.

Вернулся он по приглашению Николая Губенко, с которым скоро рассорился, и Губенко возглавил мятежную половину Таганки. А Любимов восстановил «Годунова», «Живого», «Высоцкого», и его режиссерская жизнь после СССР была разнообразной и богатой, с той лишь разницей, что очень часто он продолжал воевать с Брежневым, Фурцевой и всесильным КГБ, давно переименованным в ФСБ. Но в притихшей Москве его спектакль «Суффле» стал едва ли не единственным откликом на арест Ходорковского – в одиноком противостоянии героя Кафки системе очень внятно прочитывались актуальные российские имена.

Уход Любимова летом 2011 года стал трагической развязкой истории Таганки, но не истории Любимова. Он успел еще поставить «Бесов» в Вахтанговском театре и «Князя Игоря» в Большом. Его жизненных сих хватило и на это испытание, и на то, чтобы через год, уже отметив 95-летие, выйти из многодневной комы. Здоровый крестьянский организм – о своих староверских корнях он поведал в дни 95-летия. И искусство его – было таким же живым, настоящим, плоть от плоти земли русской. Народный герой, то ли Минин с Пожарским на театре, готовый освободить наш театр от всех рутин разом, то ли юродивый из пушкинского «Годунова», с улыбкой говорящий правду всем царям.