В театре стреляют!

Фото официального сайта Александринского театра

Международный фестиваль «Александринский» открылся премьерой спектакля «Воспоминания будущего». Валерий Фокин предпринял попытку реконструировать постановку драмы «Маскарад», которую в 1917 году на сцене Александринского театра осуществил Всеволод Мейерхольд. 

В своем спектакле Фокин, пожалуй, в большей мере ставит «Маскарад» Всеволода Мейерхольда, чем драму  Лермонтова, точнее, устанавливает диалог не столько с драматургом, сколько с великим реформатором сцены. В своем же режиссерском сюжете отношений с традицией нынешнему худруку Александринского театра скорее всего спектакль 1917 года дорог по многим причинам, в том числе приватного свойства.  

Начнем с того, что при реконструкции Александринского театра было обнаружено, что многое из декораций, костюмов того исторического спектакля не погибло под бомбежкой Ленинграда в Великую Отечественную войну, а уцелело. Заместитель худрука  Александр Чепуров рассказывал мне, как в архивах нашли распоряжение режиссера театра Леонида Вивьена, изданное в начале войны, со словами: «Спектакль снять – декорации хранить вечно». Сегодня в Головинском зале музея театра можно увидеть сохранившиеся костюмы.

В начале спектакля Фокина из люка сцены выезжают эти самые витрины, в которой Арлекины, Коломбины, Пьеро, весь пестрый рой маскарада, итальянской commedia del'arte, вырывается на свободу, чтобы оказаться не в пространстве стерильного музея и не в пространстве архитектурной роскоши императорского театра, а  на обычной непотребной дискотеке.

 Между тем соблазна реконструкции Фокин избежал, несмотря на то что театр проделал огромную исследовательскую работу и даже оживил голос Юрия Юрьева – бессменного исполнителя Арбенина в течение 30 с лишним лет. В глубине сцены на заднике режиссер во всю высоту дает состарившееся фото Александринского театра, звучит голос премьера Юрьева. Монолог славного предшественника подхватывает Арбенин нового образца – Дмитрий Лысенков. 

Однако насколько эта перекличка эпох  имеет хоть какую-то связь? Для Фокина, человека все-таки стороннего Петербургу, эта тема стала родной. Он постоянно чувствует несоответствие красоты Петра творенья и убогости нынешней жизни. Наследников нет.  Сам город – совершенная декорация, увы, населенная людьми, давно потерявшими потребность в прекрасном, травестирующими эту самую красоту.

«Маскарад» – еще один рубеж, метка режиссера в своем биографическом сюжете. На этот раз на прочность связи времен проверяется артефакт истории культуры. В спектакле возникают контрапункты не в пользу нынешней эпохи. Пусть Арбенин Лысенкова и не демонический лермонтовский герой, и не мейерхольдовский холодный декламатор, а неврастеник, испуганный собственными чувствами, пробужденными ревностью, но для него непросто взять и отравить Нину. Во втором акте Фокин почти декларативно даст нынешний образец Арбенина: наш современник расскажет, как он расчленил дома труп жены, а детям сказал, что мама уехала. Этот с ума не сойдет, скорее от такого признания сойдут с ума все вокруг.  

Символизм обстоятельств вокруг премьеры Мейерхольда, состоявшейся 25 февраля 1917 года, в дни буржуазной революции, когда одни стреляли, а другие смотрели премьеру ценой в 300 тыс. золотом, имеет богатую интерпретацию. В числе публики тех лет был и критик Александр Кугель, который затем в своей рецензии вопрошал: «Что же это – Рим Цезарей? Что же, отсюда мы поедем к Лукуллу кушать соловьиные языки?» Фокин от «соловьиных языков» оставил пять знаменитых занавесов, роскошь головинских костюмов. 

Тогда как раз тревожно предрекали закат Европы и гибель императорского театра, словно исчезающей Атлантиды. Сегодня Фокин ничего не предрекает. Время пророчеств ушло. Траурная церемония отпевания Нины в спектакле становится чем-то большим, нежели знак выражения скорби. Хоронится культура как таковая. 

В начале спектакля с дирижерского пульта прозвучит одинокий выстрел, который режиссер повторит в конце. И тогда, в 1917 году, и сейчас, в начале нового миллениума, в этом не будет никакого смысла истории, кроме того, что пуля, выпущенная в воздух, все равно долетит до цели. И Мейерхольд, который подведет черту под эпохой заката империи, станет жертвой другого, кровавого маскарада революции. В траурном финале на сцене появится актер в маске Мейерхольда, сделанной, кажется, с фото из дела на Лубянке.  

Когда актер снимет маску, станет ясно, что это Неизвестный Николая Мартона. В самом начале актер пробирается из зала на сцену, чтобы начать представление, привести механизм в действие, начать воспоминания будущего, в которых так трудно обнаружить известное.

Санкт-Петербург–Москва