Что осталось за дверью Михаила Рогинского

Рогинский в Венеции. Фото автора

Открытие XIV Архитектурной биеннале в Венеции совпало с арестом мэра города Джорджо Орсони и еще 34 человек по подозрению в коррупции и в связи с проектом, связанным с защитой города от наводнений. Как бы то ни было, биеннале идет своим чередом, в субботу раздали награды – «Золотой лев» ушел к павильону Кореи, «Серебряный лев» – к Чили. Российский павильон, сделанный институтом «Стрелка», удостоили третьего после Канады и Франции спецупоминания. Подробнее об этом и об основном биеннальном проекте Fundamentals («Основы») – в ближайшем номере «НГ-антракт». А в рамках параллельной программы в университете Ка Фоскари открылась выставка Михаила Рогинского «По ту сторону Красной двери», сделанная Фондом Рогинского и Центром изучения культуры России при Ка Фоскари. Организаторы надеются привезти проект и в Россию.

«Красная дверь» 1965-го открывает выставку, закрывая – вообще он уехал в Париж только в 1978-м – советский период Рогинского. По ту сторону эмиграции в залах видны сплошные дверные проемы, часто какие-то угловые, простые вроде бы, но разом «неправильные», как и криволинейные стены, которые выстроил Евгений Асс. Архитектор-ас, он эхом умножил заголовок «по ту сторону», сделав его физическим переживанием выставки, – мы теперь все время находимся на грани или за гранью, всегда на пороге, у прохода, но не можем пройти прямо. Для того и показывают, чтобы избежать спрямлений и обобщений, клише. Про отца русского поп-арта, например, который, как из гоголевской «Шинели», вышел в том числе и из знаменитой своей «Красной двери» (хотя назвавший Рогинского поп-артистом Генрих Сапгир говорил о более ранних вещах).

Будь Рогинский жив, вероятно, он бы весьма удивился, узнав, что выставку открывают в университете, почетным членом которого недавно сделали российского министра культуры Владимира Мединского, не особенно жалующего современное искусство. Ну так министра и не было на вернисаже. Рогинский вообще велеречивости, всяких громких слов и понятий не любил. Говорил, что живопись с социальным наполнением – не по нему, а он хотел бы сделать что-то вроде плаката. Ему, ссылавшемуся на Платонова, надо, чтобы в работе было «чего-то нечаянное». От шестидесятников художник в основном (хотя ему нравились, скажем, Борис Турецкий или Владимир Яковлев) держался в сторонке – «слишком всерьез эти художники себя воспринимали». Мы разговорились с вдовой художника Лианой Шелия-Рогинской (вице-президентом его Фонда, президент – Инна Баженова), и она вспоминала, что когда в Париже из простенькой квартиры в доме вроде хрущевки они перебрались в район получше, Рогинскому страшно все это дело буржуазное не понравилось. Впрочем, после того как его мастерскую в «пролетарском» месте трижды пытались поджечь, «буржуазный» квартал он принял.

«По ту сторону» он оказался в разных смыслах. Отучившись еще и на театрального художника, несколько лет проработал в провинциальных театрах – вернувшись в Москву, практически заново все начинал. И снова начал, прибыв во Францию. Стал искать, почти как примерять, а по нему какая живопись будет. Брал картон, гофрокартон (что было доступно, холсты тоже будут) и писал шеренги бутылок на полках, просто полки, чайники, примус, пальтецо и пиджаки, брюки – азбуки его живописной вселенной, в которой он хотел избежать артистизма, но оставить игру. Только если поп-арт – про выбор из того, что есть, Рогинский изображал, что остается, когда нет выбора. В нем подкупает простота, вещи и даже люди у него натюрмортны, стаффажны, она, эта простота, упрямая, грубая, но в этих работах все-таки пульсирует легкость, ненарочитость, игра, когда сюжетом становится, например, колорит – серо-бежевая комната с абажуром, оранжево-сиреневый советский буфет ресторана «Север» с конусами газировки и продавщицей в чепчике (советские будни он так и пронес через парижский свой период, хотя в Москву выбрался только в 1993-м). Игра была исследованием, а процесс важнее результата. Рогинский мог работать поверх уже написанного, пригождалась даже обратная сторона подрамника (так что теперь получались не двери, а такие оконные переплеты). Потом все переиначил, углубил картинную плоскость, шагнув от предметов к сценкам: люди, как синеватые тени, как маски, идут в булочную, ждут на платформе. Рогинский не ставил акцентов – наблюдал. Его работы – раскадровка жизни.

На эту раскадровку художник «нахлобучивал» надписи, следя за их смешной, бессмысленной беседой: раскидав по холсту овощи, оставлял что-нибудь вроде «Следует считаться с национальным самосознанием». Или обрывки новостей. Или, рассказывает Рогинская, Toujours plus («Все больше и больше» – название попавшейся ему на глаза книги французского социолога Франсуа де Клозе о потреблении). Или сентенции про гигиену, превращающие картину почти в плакат, – то, к чему он и стремился. Он ведь о работе в театре говорил, что вот там предмет обозначает самого себя. Кстати, про театральные свои дела он, по словам его вдовы, не особенно распространялся, но дорожил оформленной в середине 1970-х в Братске постановкой Константина Магидина «Живи и помни», где развесил над сценой шинели. Тоже пространство как портрет предметов. Ну а слова – тянут нить к концептуалистам? Едва ли, у тех интеллектуальная игра брала верх, Рогинскому это было не нужно.

Почему 120 работ Рогинского попали на архитектурный фестиваль – ну, помимо того, что тут выделены разделы «Измерение пустоты» или «Интерьер. Пейзаж. Фигура в пространстве»? Куратор биеннале, голландский архитектор Рем Колхас темой всего смотра сделал «Основы» (Fundamentals) как переосмысление, подытоживание модернистской традиции, нащупывание в границах глобализма своей идентичности – не только для основного проекта, он попросил поразмыслить об этом и национальные павильоны. Будучи в параллельной программе, Рогинский вроде бы опять оказался по ту сторону, толкуя о своем и починяя примус, вслушиваясь в обрывки фраз, созерцая чистящих зубы и сидящих в учреждениях, не на поп-артистский манер ерничая, а уставясь на молчаливый чайник, который в иное время мог, если перефразировать Бродского, «собою заменить весь мир». Ирония Рогинского, не принимавшего Искусство, Живопись, если они с большой буквы, – серьезна, серьезность иронична. Чтобы сказать главное, довольно простого. Это паттерны, те самые основы, конструирующие его мир.

Венеция