"Эмма – это я!"

Эмма раздваивается (Полина Толстун и Елена Калинина). Фото Интерпресс/ PhotoXPress.ru

Это восклицание вслед за Флобером может повторить Андрий Жолдак, создатель спектакля «Мадам Бовари» в Санкт-Петербургском театре «Русская антреприза» имени Андрея Миронова. Не будет преувеличением сказать, что произошло поразительное соединение современной экстравагантной формы с тончайшим психологизмом содержания, отличающим русский театр в высшие его моменты. Жанр спектакля – сценическая фантазия по мотивам одноименного романа. 

Надо отметить, Андрия Жолдака не очень заботят логика или правдоподобие. Судите сами. Два эксцентричных, вполне еще молодых человека, каким-то непонятным способом связанные с космосом, философствуют о любви и решают привить «бациллу любви» нашей молоденькой современнице, проживающей в Петербурге неподалеку от Невского проспекта, и одновременно француженке Эмме, жившей в XIX веке. 

Сказано – сделано. После краткого незамысловатого пролога начинается кропотливое исследование женской души, происходящее на нескольких уровнях. Эмма раздваивается: наша юная современница олицетворяет в одном случае душу Эммы, в другом – ее юность (Полина Толстун). Эмма из романа Флобера (Елена Калинина) общается со своей душой, иногда мысленно возвращаясь в юность. 

Этот дуэт решен режиссером необычайно сложно, и обе актрисы оказались достойными такого решения, продемонстрировав темперамент мысли, выразившийся психологически и пластически. Актрисы по характеру своего дарования разные. Елена Калинина – обнаженный нерв, почти на протяжении всего спектакля пребывает на грани нервного срыва. Она тонко показывает странность своей героини: встанет ли на голову, вскарабкается ли на стену или тревожно, как птица, закричит, актриса не нарушает своей органики. Ее бледное лицо с огромными глазами то застывает, как маска, то становится подвижным до гротеска. Изящная от природы, актриса не боится принять безобразную позу, проживая каждый миг жизни своей Эммы. Ее пластика подчеркивает психологическое состояние героини. Полина Толстун, не изменяя своему темпераменту, бывает иногда рациональна, но, олицетворяя душу Эммы, она предстает ее зеркалом, отражая все, что та переживает. 

Партнерство актрис, чувствующих друг друга, говорит не только об их мастерстве, но и о редкостной профессиональной этике. Они поддерживают друг друга, создавая цельность этого непостижимого в своей изменчивости характера. Обе актрисы замечательно носят костюмы, будь то струящиеся длинные платья, юбки и плащи, подчеркивающие их изящество, или же современные спортивного типа брюки, юбки, шапочки, необыкновенно им идущие. 

Костюмы в этом спектакле (художники Тита Димова и Татьяна Парфенова) помогают созданию атмосферы. Со времен Николая Павловича Акимова таких выразительных, отвечающих эстетике спектакля костюмов мы не видели. 

Предложенное режиссером решение коренится в эстетике романтизма с его двоемирием, разладом мечты и действительности. Однако спектакль постмодернистский, демонстрирующий «расчленение Орфея» (определение американского теоретика Ихаба Хасана), и вторжение романтизма есть скрытая интертекстуальность, которую можно не однажды ощутить в сценическом тексте, создаваемом актерами каждый раз заново, не выходя за границы формы, продиктованной мыслью и волей режиссера. 

Сценография (Тита Димова, Андрий Жолдак) подчеркивает режиссерскую концепцию. Петербургская квартира с высокими потолками, огромными окнами, с сохранившимися дверями начала прошлого века условно трансформируется в скромное поместье провинциальной Франции: служанка Эммы Настази (Полина Дудкина) выносит на сцену стволы настоящих деревьев с черными ветвями и облетевшими листьями. Голые стволы и сучья настраивают далеко не на поэтический лад. Печь, куда забрасывают отличные березовые дрова, посуда, салфетки, мебель создают эффект достоверности, который постоянно смещается или нарушается. Время от времени появляется рыжая пушистая лиса, видимая только Эмме. В японском фольклоре лиса символизирует демоническое начало, способное порождать иллюзии. В фольклоре Восточной Азии лиса символизирует эротику. Эмма живет иллюзиями, и она чрезвычайно чувственна. Двоемирие создается не только сценическим, но и литературным текстом. Отдельными фрагментами или фразами в спектакль вплетается текст романа Флобера. Иногда он выливается в монологах Эммы, иногда пишется мелом на стене. Так на двух уровнях, эпохи романа и современной, исследуется душевное состояние Эммы, жаждущей любви и не имеющей понятия о ней. Ее иллюзии иногда воплощаются, но только эротически. Когда острота проходит, ничего не остается. Эмма не может с этим смириться. Ее метания трагичны, несмотря на ее эгоизм, не допускающий в ее жизнь мужа и дочь. Эксцентричные экспериментаторы, привившие «бациллу любви», вошли в судьбу Эммы, превратившись в Шарля Бовари и Родольфа Буланже, первого любовника Эммы. Шарль Бовари (Валерий Дегтярь) в отличие от недалекого добряка, каким привычно воспринимается этот персонаж, в спектакле обрел двойственность. Он остался недалеким добряком, преданным жене, но время от времени в нем спорадически проявляется твердость и мужская сила, придающая объем характеру. Родольф (Алексей Морозов) контрастирует с Шарлем, который все же остается персонажем флоберовским. По контрасту Родольф Алексея Морозова решен нарочито современно до такой степени, что в зале раздается нервный девический смех, вызванный узнаванием типажа. Родольф – потребитель, эгоист, дрянной человек в элегантном обличии с замашками покорителя сердец. Почему же этого не видит Эмма? Это дает понять появление лисы, олицетворяющей грешную мятущуюся душу Эммы. В спектакле задействована Берта, дочь Эммы и Шарля (Лиза Фурманова). Как известно, детей и животных на сцене переиграть трудно. Однако железная рука режиссера дала девочке лишь иллюстративную роль, показывающую отсутствие материнских чувств у Эммы. Юная актриса не выпала из контекста спектакля, чего нельзя сказать о Леоне, втором возлюбленном Эммы (Степан Пивкин). Елена Калинина проявляет героизм в сценах с Леоном, взяв все на себя. Актер не убедителен и бесцветен, замедляет ход спектакля. Это же относится к неточной по смыслу цитате из «Трех сестер», когда происходит искусственное, возможно, претендующее на гротеск соединение Эммы, ее двойника и служанки, мечтающих о Руане. Но Руан для Эммы отнюдь не Москва для сестер! Современный театр, слишком часто прибегая к Чехову, превратил героинь его пьес в архетип. Хочется, чтобы, наконец, Чехова «наградили покоем, который он заслужил», как Мастер в романе Булгакова.

Современный театр все чаще обращается к жанру адаптации, который оказался не таким простым. Перенесения действия классических пьес в современность и введения в текст слэнга и ненормативной лексики недостаточно, чтобы герои смогли жить в новых временных пластах, хотя таким «адаптациям» несть числа. Спектакль Андрия Жолдака – одно из немногих исключений. Его страстное отношение к героине Флобера («Эмма – это я!»), постижение философской и психологической глубины романа, культура дали возможность пережить мгновения истинного волнения, что сегодня редко испытываешь в театре.