Григорий Заславский
До счастливой развязки ещё далеко.
Фото из спектакля «Сверчок на печи»
с официального сайта театра
«Сверчок на печи» – премьеру спектакля по одной из рождественских повестей Чарльза Диккенса в Театре Табакова приурочили к новогодним праздникам. Историю с чудесным превращением, где все плохое неожиданно оказывается хорошим, а плохих героев нет совсем, в подвале на улице Чаплыгина поставил ученик Петра Фоменко Николай Дручек.
В послужном списке режиссера Николая Дручека уже не один десяток спектаклей, его «Белые ночи» по Достоевскому в «Мастерской Петра Фоменко» вышли уж 10 лет назад, но и в том его спектакле, и в новом, который только что вышел в подвале у Табакова, уроки Фоменко, его школа дают себя знать. Увлеченность прозой, когда есть возможность опереться на текст, не знающий жесткого деления на реплики, затеять игру на полях повести, романа или, как у Диккенса, рождественской сказки, лишь едва замаскированной английским писателем под бытовую историю.
Сценическая конструкция тоже, можно сказать, только замаскирована под комнату (художник – Андрей Рыжий). Сцена представляет собой павильон с комнатой, стены которой поднимаются высоко, можно сказать – в небо, но при необходимости стену переворачивают, как страницу, когда меняется место действия, и тогда верхний край вдруг колышется, выдавая театральную условность и хлипкость всей конструкции. Можно и так, если бы эта условность нужна была замыслу, а когда края декорации колышутся сами по себе, без умысла, это становится нелепым и даже смешным. А по сюжету «Сверчка на печи» смешно и радостно становится лишь при самой развязке. То же и с музыкой: если режиссер решает, что живой музыкант, флейтистка будет здесь в самый раз, необходима его замыслу, так зачем же то прятать ее за сценой, то вдруг позволять мелькнуть в боковом проеме? А то вдруг передоверяет музыку заранее сделанной записи? Запись вмиг разрушает те доверительные отношения со словом, с публикой, которые были заданы живой флейтой.
В анонсе премьеры театр, можно сказать, «от себя» сообщает, что «этот спектакль – притча о чуде. Сын, давно пропавший в дальних краях, может вернуться. Неискренний человек может измениться. В неравном браке возможно счастье и понимание». Все верно, как и то, что «Сверчок на печи» – из целого цикла рождественских, таких же сказочных историй. Безжалостный, не считавший, что нужно выруливать в финале к счастливой развязке, здесь Диккенс, в этом рождественском цикле, позволил себе немного помечтать. Сам стиль повестей располагает к рождественской сентиментальности, может быть, той близорукости, которая сперва заставляет всех обмануться, поверить в страшное, а затем – так же неожиданно, ко всеобщей радости, увидеть, разглядеть, как оно все, оказывается, складно и сладко. Сентиментальность – из «условий задачи», обязательный член предложения в том равенстве, которое Диккенс предлагает как уравнение с несколькими неизвестными. Режиссер старательно от сентиментальности уходит. Зачем тогда было брать эти повести, где, как в «Сверчке на печи», текст специально делится автором на песенки, а жанр самим автором определен как семейная сказка?
«Сверчок на печи» – из текстов «с историей», говоря о нем, не избежать упоминания, что этот самый «Сверчок...» прославил 100 лет назад 1-ю студию МХАТ, то есть сыгравших в этом спектакле Михаила Чехова, Евгения Вахтангова, Серафиму Бирман, Софью Гиацинтову… И, глядя теперь на сцену, вдруг ловишь себя на шальной мысли, что наши режиссеры в силах разрушить любую театральную легенду. Дручек – своим «Сверчком на печи», а до него совсем недавно – другой замечательный режиссер Александр Пономарев, знаменитый спектаклями по Хармсу, Хлебникову, Введенскому. Пономарев выпустил в «Школе драматического искусства» «Розу и крест» Блока, историю со своим легендарным шлейфом. А тут – смотришь на сцену и слушаешь – не понимаешь: что же могло так восхищать, так волновать в этих пьесах, которые от начала до конца выслушать так непросто?!
Конечно, из нынешней публики никто того «Сверчка…» не видел и видеть не мог, но, может, подсознательно ждешь от этой истории… чуда! Театрального чуда.
Актеры старательно следуют вдоль и вдаль по сюжету, отмечая те «метки», которые обозначил режиссер. Хорошие актеры, это видно.
Все – до тех пор, пока не наступает очередь выйти мистеру Пирибинглу, которого играет Михаил Хомяков. Его герой давно не молод, и добрые люди, доброжелатели не оставили ему другого выхода – он поставлен перед очевидностью измены молодой жены. И… должен что-то сказать. Как в суде, хотя никакого суда на сцене нет (и все-таки ситуация суда – налицо), ему предоставляется слово. И Хомяков начинает говорить. Негромко, потом – громче и свободнее, открывая всем присутствующим и публике свой взгляд на вещи (как в суде, зрители – те самые зеваки, односельчане, у которых вся жизнь остальных на виду и интересно же: как он справится с унижением? Может, схватится за пистолет, и, значит, будет на что посмотреть и о чем поговорить – на годы вперед!). Его монолог – не старика, давно потерявшего все силы, нет, в его словах – величие христианского приятия жизни, величие понимания и прощения (не зря же – рождественская повесть!). Она чиста, настаивает мистер Пирибингл. Она прекрасна. Я не могу ее разлюбить, что бы там ни было между нею и неизвестным…
Он говорит и трогает словами до слез. Уже не важно, что жена оказывается невиноватой, чистой, любящей и верной. Его слова остаются как урок, если угодно.
Большой актер своим талантом возвращает смысл спектаклю. Такая вот получается сказка.
