Григорий Заславский
Афиша в кассах МХТ – единственное свидетельство спектакля.
Фото Льва Исраеляна
Вся страна, позабыв про надвигающийся экономический кризис (или – только стагнацию), снова погрузилась в театральную жизнь, всем вдруг захотелось знать: правда ли, что Табаков цензуру вводит, вопреки Конституции российской? Правда ли, что режиссер, следуя своим убеждениям, с помощью «Братьев Карамазовых», но не добавив от себя ни слова, «пережестил» и сделал спектакль крайне злой, по поводу чего также успел написать на своей страничке в Facebook?
Хочется писать только о спектакле, но сделать это сложно, сейчас, наверное, почти невозможно, как невозможно вычленить из театральных впечатлений знание, что режиссер сперва вообще отказался играть премьеру, сочтя невыполнимой просьбу внести кое-какие коррективы и подсократить спектакль, потом переменил решение и премьеру решил не отменять. Заявление написал, из театра ушел, поставив в двух театрах, которыми руководит Табаков, в общей сложности то ли 11, то ли 12 спектаклей. Репертуар!
Теперь о спектакле, который, сообщил в конце концов режиссер, «выходит в том виде, в котором делался. Никаких цензурирований спектакля нет». Ну и хорошо, что нет.
Сцена напоминает просторный торжественный поминальный зал, нечто вроде крематория для уважаемых людей. По верхнему краю выложен, впрочем, веселенький гжельский орнамент (художник – Лариса Ломакина). Сравнение с похоронным интерьером подкрепляют холодноватый свет и эпизод, в котором прямо из сверкающей стены выкатывают ящик с мертвым телом. Суровая торжественность интерьера не мешает, впрочем, тут пылать горячим спорам, а пришедшей – увидеть это самое тело и опознать и, не теряя времени даром, тут же заняться любовью с этим пускай уже мертвым, но по-прежнему любимым. На одном из трех экранов (большой, продолговатой формы венчает конструкцию, два поменьше – выезжают из стен, как тот саркофаг) титры уточняют, что такое случается у тех, кто вешается, – посмертная эрекция называется. Спрашивать или уточнять, кто эта молодая женщина «по роману», кто этот ее бесконечно любимый, не так уж и обязательно, так как в спектакле отец Феофан, например (его играет актриса Светлана Колпакова), подойдя к микрофону запевает: «Empty spaces what are we living for…» и дальше: «Show must go on!». А мертвый – это был Митя Карамазов, Дмитрий Федорович (Филипп Янковский), в спектакле его приговаривают к высшей мере и вешают на глазах публики.
В каком-то смысле уход Богомолова из МХТ после этого спектакля можно назвать закономерным, поскольку в «Карамазовых» есть что-то итожащее поиски режиссера всех последних лет. Главная мысль: в России – мерзко, грязно, и никакой глянец не в силах эту грязь, идущую изнутри, скрыть, она – в самой сердцевине здешней жизни, от земли, что ли… Набор средств: классический текст расцвечивается популярными песнями, репертуар старых мастеров – в бодром соседстве со шлягерами Фредди Меркьюри и Верки Сердючки. Всеядность нашей сегодняшней жизни будто бы адекватно воплощается на сцене. И неча на зеркало пенять, коли... сами знаете что.
В спектакле Богомолова, который с двумя антрактами длится пять часов, есть очевидные достоинства. Он умеет работать с актерами. Игра Филиппа Янковского, ставшего настоящим открытием для театра, тому подтверждение. Но хороши и Игорь Миркурбанов (он играет весь спектакль отца, а в последнем эпизоде – Черта, ведущего мирный диалог с Иваном Карамазовым), Марина Зудина (Хохлакова-кубышка), Виктор Вержбицкий (в угоду своей концепции – не интерпретации романа Достоевского, а своему взгляду на нашу жизнь – режиссер поручает ему играть и Смердякова, и Зосиму)… Вот, пожалуй, главное, что, возможно, одних привлекает в спектаклях Богомолова, а меня, напротив, огорчает: он преподносит публике не свое прочтение романа Достоевского или более широкий взгляд на все творчество писателя (помните: Эфрос «ошинелил» «Женитьбу», хотя Эфроса тут было поминать ни к чему), он каждый раз делится с публикой знанием о жизни, ему отвратительной. «Братья Карамазовы» – подходящий плацдарм для такого высказывания. Другое дело, что роман Достоевского, с его сюжетными линиями, сложностью и даже запутанностью отношений, огромными шматами монологов, ему не очень-то интересен, поскольку – как бы это сказать – высказывание режиссера давно готово, а роман становится для этого высказывания обрамлением.
Дальше, о чем бы ни зашел разговор (почти во всех без исключения случаях), режиссер сворачивает вниз. Как та камера, которая, когда к Хохлаковой-кубышке приходит милиционер Перхотин (Максим Матвеев), тут же с лица спускается ниже, ниже и застывает в области ширинки (крупный план на экране во всю стену МХТ). А когда Дмитрий оказывается в участке, Перхотин с товарищем пытают его и выбивают признание, насилуя Карамазова бутылкой. Подробный текст этого происшествия бегущей строкой – на экране. Подробный-подробный. Когда в следующий раз Дмитрий выходит на сцену, вся его еще недавно белоснежная рубашка – в крови… Хотя и тут можно найти оправдание своеволию режиссерского решения: ведь и Достоевский питался, когда сочинял свой роман, судебной хроникой, вычитанной из газет.
Зосима и Смердяков, конечно, два полюса романа «Братья Карамазовы». Но именно – полярно противоположные друг другу, разные, а не повторяющие друг друга в худших своих проявлениях. В тотальной лжи, в смердяковщине, давно уж благодаря Федору Михайловичу ставшей именем существительным, понятием, невообразимой помойкой, составленной из низких черт. Вержбицкий – хороший актер и эту фальшь, смердяковщину, играет чрезвычайно подробно и убедительно. Убедительно – когда играет Смердякова, но когда то же самое просвечивает в Зосиме, это – мимо, это режиссер навязывает Достоевскому, который сам был не в восторге от русской жизни, но все время искал в ней просветы. Что Алешу играет Роза Хайруллина, одна из главных актрис в команде Богомолова, все уже знают. И даже сцену, где Алешу кладут, и к нему, спящему, Грушенька со смехом (Александра Ребенок) заглядывает в штаны, и оттуда, из промежности, ей в глаза светит яркий свет. Смешно.
«В Скотопригоньевске солнце никогда не светит. Но у Федора Павловича был свой Solaris» – бежит по экрану строка. Тоже смешно. Вообще в спектакле много всего тут и там разбросано веселого. Вот Лиза Хохлакова, в программке Лиза-деревяшка, выезжает в инвалидном кресле, и ручки, и ножки ей заменяют деревянные палочки, которые, когда она обнимает брата Алешу, покрываются молодой зеленой листвой. Грушеньку и Катерину Ивановну (Дарья Мороз) Алеша Карамазов застает лежащими на диванчике, в лесбийской истоме. В театре можно все. Но когда пятичасовой спектакль кончается тем, что Черт (Игорь Миркурбанов) подходит к микрофону и отчаянно запевает «Я люблю! Тебя!! Жизнь!!!..», понимаешь, что антураж, который приладил режиссер к Достоевскому выше, как говорится, крыши, все-таки не может, не в силах заменить Достоевского. А Достоевский – он тяжелый писатель. Знакомый мой врач-невролог признался, что не может читать «Карамазовых» – слишком очевидны следы клинической картины болезни. Достоевский умеет подчинить себе, он заразительный писатель. Спектакль, по-моему, яркий тому пример.
