Дарья Курдюкова
Иван Лунгин и архитектор Евгений Асс на открытии выставки. Фото с официальной страницы галереи «Роза Азора» в социальной сети Facebook
Ивана Лунгина, сына Павла Лунгина, зовут урбанистом, и хотя он правда работает с городскими сюжетами, но… называть его так не хочется. Потому что «урбанист» – как формальная привязка к тэгу, а тут все же про другое. Его первый показ в Музее архитектуры прошел в конце 2006-го, как и сейчас, при участии галереи «Роза Азора» и галеристки Любови Шакс – но тогда Лунгин устроил «Спальный район». Расписанные типовыми домами раскладушки, включая ту, на которой когда-то спал он сам, обратились символом поиска (или потери) человеком себя в обезличенном городском пространстве. Окружающий космос зацикливался на койко-месте, и пусть человеческое присутствие не могло этот мир изменить, но было – несмотря на раскладушку как знак преходящести и временности – ощутимо. Потом Лунгин показывал «Второе дыхание» промзон, был номинирован на Премию Кандинского за инсталляцию Ex Barricadas, где мятежному языку городских панорам и правда вторили возведенные в галерее баррикады. Чуткий не только к образу, но и к слову, Лунгин нащупал ощущение «Астении», фиксируя безжизненные московские и парижские (он живет между двумя городами) брандмауэры, заполнявшие картинную плоскость как обескровленные, только оболочку предъявляющие остовы отжившего мира. По настроению Infinitive, пожалуй, ближе всего как раз к «Астении». Так что вещи эти не столько про урбанизм, сколько про экзистенциальные отношения «человек – мир», где последний, несмотря на то что остается в большинстве, но и существует только потому, что таким его знает человеческий взгляд. Поэтому его работы гуманистичны, хотя их гуманизм пропорционален меланхолии.
Живописи в художественном мире уже столько раз прочили точку, что впору выпускать опровержение. А Лунгин работает себе с картиной в духе еще альбертиевского «окна в мир». Безлюдные городские пейзажи, большинство из которых зовется «Горизонтами» и снабжено порядковыми номерами, экспрессивны лаконичностью, даже аскетизмом. Недостроенные/полуразрушенные строения, бетонные балки, дороги, которые, как всегда, развезло, – все это написано в два-три цвета, серый с белым, редко с отсветами охры или голубого, но эта почти что монохромность пульсирует тонко и нервно, как вена. Как пульсировал белый у Игоря Вулоха, белое на белом у Владимира Вейсберга. И, как добавляет Лунгин, белый у Джорджо Моранди.
Кто-то из посетителей сказал: тут готовая сценография… У Ивана Лунгина, кстати, действительно готовится театральный проект, и в мае в Оперном театре Меца будет премьера оперы Григория Фрида «Дневник Анны Франк» в постановке Сони Масон. Но это другая история. Мы разговариваем с художником, наматывая круги по «Руине», и на вопрос, считать ли полубытие/или полузабытье «Инфинитива» точкой бифуркации, после которой можно ждать не только распада, но и надежды на перерождение, Иван отвечает, что все они – след. Стало быть, точка невозврата пройдена, и вся выставочная структура – руина в руине, – где зрители, курсирующие по деревянному настилу меж закрытых окон, вглядываются в «глазницы» картин, попадая в замкнутый круг. Ведь горизонт либо закрыт архитектурными скелетами, либо, напротив, доминирует, но так, что «глаз, засоренный горизонтом, плачет», и мы то видим сталкеровские ходы, то упираемся в стены, то «бьемся» о лезущий из картинной плоскости угол какой-то громады. Вещи разных форматов, повешенные ближе, дальше от нас, замеченные часто словно расфокусированным, движущимся взглядом (и источник их – то, что видно из окна, когда едешь по необъятной родине). При всей старомодности живописного формата Infinitive – искусство актуальное, просто без манифестаций и надрыва. Автор вроде бы самоустраняется, довольствуясь предложенным ракурсом. Но то самое альбертиевское окно в мир становится в новое время визуализацией пустоты.
Так получилось, что сейчас она оказалась в одном пространстве с кабинетом прежнего директора музея Давида Саркисяна, который устроил тут прошлую выставку Лунгина и которого не стало в 2010 году. Превратившийся в нарицательное, кабинет Саркисяна обещали сделать мемориальной инсталляцией. Она и появилась в конце прошлого года. Но, когда смотришь на его вещи, на сотни предметов, за которыми сотни историй, сердце щемит. Это тоже метафора оставшейся без него пустоты.
