Как Станиславский сохранил себя в СССР

«Реконструкция» Станиславского – в спектакле-посвящении «Вне Системы» на сцене МХТ.
Фото РИА Новости

В России обещан целый Год Станиславского, но после двух внахлест стремительно пролетевших вечеров – перформанса, заветных сказок Кирилла Серебренникова о КаЭс (так по инициалам принято называть Станиславского в кругу своих) и международной конференции, проходившей в центре сцены МХТ имени Чехова, за столом с кроваво-красным подбоем, не покидает ощущение, что все уже позади и чуда свидания с Духом больше не будет. Чудо мгновенно будто бы из ничего возникло и в никуда ушло.

На сцене МХТ в эти два дивных вечера предпринята была реставрация портрета КаЭс как таинство, с особой бережностью и неслыханной одухотворенностью. Как ни старался блестящий эрудит и король телешоу Михаил Швыдкой, ревю интеллектов не получилось. Ироническая мягкость Олега Табакова, стоящего на том, на чем стояли оба великих создателя – на амбивалентности лицедейства, микшировала готовые надорваться голоса.

Разве не прав худрук Александринского театра и Центра имени Вс. Мейерхольда Валерий Фокин, определивший существо нашей эпохи как «время имитаторов и бутафоров», в которое что в государстве, что в театре «делается все, чтобы уйти от духовной жизни»? Диагноз и послание Фокина отозвалось эхом в пятиминутках западных «референтов». О том, что губит и разъедает сцену, говорил и Люк Бонди вместо того, чтобы возносить хвалу юбиляру: «Театр смертельно завидует видео и кино и не хочет проявлять свое человеческое измерение». Неужели Бонди суждено стать пророком нашего застрявшего в трещине сместившихся цивилизаций времени: «Все меньше будут обращаться к Станиславскому…» Неужели театр КаЭс уже относится к старинному театру, по которому так тоскует Бонди, один из наиболее сильных интерпретаторов эмоции на сцене? Неужели театр подавят «иные средства, которые пришли»?

Во времена, когда общество и зритель жаждут от театра только УСЛАДЫ, Кама Гинкас не позволяет себе скорбеть о близкой гибели традиции, а во что бы то ни стало стремится вернуть зрителю веру в театр как главный импульс борьбы во имя экзистенциальных ценностей. Но чтобы делать такой театр, нужно колоссальное напряжение режиссуры, колоссально заражающей тревогой и зал. Выживут ли в наше время такие идеалисты-одиночки?

Беспокойство, страсть, которой был движим и Станиславский, слышались в речи американского актера Мюрея Абрахама: «Стыдно, когда театр не доходит до людей». Разве при живом Станиславском в прошлом веке поиск правды в театре мог восприниматься людьми сцены, как сегодня, как «очень скользкий материал»? Снова и снова мы слышали, как в очередном гласе берущего микрофон и отражающегося на экране в крупном, каком-то вневременном масштабе слышится страх за судьбу того, что называется «поиск правды», и опасение, что мы живем в мире искаженных представлений о системе.

Так много о Духе, духовных ценностях театра, о том, как бы сделать излучение духа на сцене мощнее, как говорил Деклан Доннеллан, у нас в России говорят только священники, да и то не все. Доннеллан обратил внимание на рост фундаментализма в наш век как на извращенное понимание духа и в этом смысле о миссии театра отделять зерна от плевел.

Темой пятиминутки Жоржа Баню были «границы абсолютной правды» в связи с исканиями Станиславского, Европа с дефицитом доброты. Заметно, что функция Системы как заместителя боли, как средство спасения человека ощущается сегодня гораздо острее, чем в годы холодной войны, и здесь есть над чем поразмышлять.

Абсолютно свободный от ретуши, обнаженный как нерв Станиславский, пленник своего времени, мучающийся человек, живой облик которого за советской парсуной мы себе не представляли… что ни доклад, то камень все в одну и ту же сторону, где может вырасти новый, истинный храм. Тема, кто же сегодня прямой наследник Станиславского, слава богу, не возникала. Разве при Олеге Табакове, влюбленном в актера, русском Эзопе с его хитрой самоиронией, переплетенной с сарказмом, эту тему можно считать серьезной?

Лейтмотивом конференции прошла тема понимания достоверности и идеи правдивости у Станиславского. Не будем углубляться в перипетии мысли иностранных коллег, скажем, что одним из главных итогов конференции было то, что это лишний раз подчеркнуло (почти полную) незаинтересованность нашего уже полукоммерческого театра в выяснении этого вопроса. Мы по-прежнему ленивы и нелюбопытны: большинство из наших режиссеров отговорят «как роща золотая» и тут же исчезают (мы люди занятые, а иноземцы пусть хоть в России между собой покалякают).

Тема Станиславского – свободного, ироничного, безумно интересного даже в бытовых мелочах – артистически была изложена доктором искусствоведения Инной Соловьевой (как праздновал создатель ХТ свои дни рождения, как поднимался по лестнице жизни). На антипарсунное, антиидеологическое в ее выступлении живо реагировал зал.

Дух критицизма и объективности объединил участников. Диагноз, поставленный польским критиком Катажиной Осиньской: «стакан полупуст», понятливый зал проглотил с полным молчанием. Живой человек – только такой он и нужен всем, живой, «опаленный», как сказал режиссер Виктор Рыжаков.

Кто-то задался вопросом, что бы он спросил у Станиславского: «Как он сохранил себя в Советском Союзе?» Об этом мы знаем почти все. Но какая современная постановка вопроса! Как нам сохранить себя в России сегодня? Как сохранить театр, в котором мы привыкли искать «мировую душу» и отводить душу и который так стремительно теряет объем легких и высоту прежнего подъема.