Глаз-гедонист, селедки и обманки

Рыбка, лимончик, стакан граненый – джентльменский набор натюрморта. «Выпивка и закуска» Пивоварова.
Фото с сайта ГТГ

На холодные месяцы Третьяковская галерея припасает выставочные хиты: обычно это ретроспективы в жанре «больше, еще больше», на этот же раз – «Натюрморт. Метаморфозы. Диалог классики и современности». Столкнули лбами работы XVIII–XIX столетий и вещи второй половины прошлого века из музеев обеих столиц, Белоруссии, Украины и из частных коллекций. Получилась довольно нетривиальная версия того, в какую традицию уходит корнями современное искусство. На пользу такое сравнение этому самому современному или нет – тоже вопрос непраздный.

Натюрморт глядит свысока. Все начинается дессюдепортами – натюрмортами, «повисшими» над входом, будто в анфиладе старого особняка, – и завершается… мыслью: а что если человек стал натюрмортом? На этот случай имеется галерея человеков-обманок: на смену придворной даме с болонкой и кормилице XVIII века идут блондинка в белом плаще и торговка сушеными грибами Татьяны Назаренко. По пути – обильные трапезы с налитым соком, полупрозрачным виноградом и пышно-пушистыми цветами, персиками и пузатыми тыквами, аллегории vanitas, где «суета сует» – круговерть жизни и смерти, натюрморты в портретах и жанровых сценках. Плюс многочисленные кунштюки: Федор Толстой дотошно выписывал манкие обманки – цветы, ягоды с просвечивающими на солнце зернышками и даже архитектурный пейзаж, прикрытый смятой калькой (кажется, под бумагой фотография, и надо ее, тоже изображенную, только отогнуть). Тут же у разных художников будто бы прикрепленные к доске открытки-газеты-записки, даже тлеющая сигарета, но никакой силой их оттуда не снять… Натюрморты XVIII–XIX веков были бы достойны стараний Рабле и места на Ахилловом щите, описанном Гомером. Они показывают статус владельца, гедонизм бытия, а сегодня – гедонизм для глаза.

Несмотря на две сотни работ, тяжеловесности, скуки тут нет. Выставка, как музыкальная тема с вариациями, как стихотворная (вещи и вправду рифмуются друг с другом) тема с рефреном – где мотивы классического искусства отзываются в современном, – сделана добротно, но и играючи, в чем-то даже игриво. Что общего у попавших при Петре I в Кунсткамеру тщательнейших цветочно-«насекомных» рисунков Сибиллы Мериан и у размахнувшихся на холсте 2x3 м открыточных роз модного Владимира Дубосарского, не в нынешней его широкой манере писанных, а будто для ботанического атласа созданных в 1991 году? Выписанность вещи, но за вычетом иронии в первом случае, и с ней, возведенной в принцип, – во втором. Или вот натюрморт с селедкой и графином неизвестного автора середины – конца XIX века – и в 2001-м выпивка в граненом стакане да вобла или килька на смятом бумажном клочке у концептуалиста Виктора Пивоварова. «Полнокровная» морковь 1843 года сбора у Василия Худякова и «Морковка» 1974-го у другого концептуалиста, Ильи Кабакова, – бледное желтоватое овощное тельце с гигантской утвердительной подписью «Морковка». Ну, почти «две морковинки несу за зеленый хвостик».

Андерграундное искусство в Третьяковке увидели правопреемником классической традиции, только не магистральной линии – художников не первого ряда, а то и вовсе оставшихся неизвестными. Сделали это, минуя авангард (по словам завотделом новейших течений ГТГ Кирилла Светлякова, шаг сознательный) и всякие там селедки и граненые стаканы Петрова-Водкина, ведя в глубь времен, к самому что ни на есть натурализму, к какому публика всегда была привычна. И вот вопрос: для современного искусства это легитимация, укоренение в традиции или разоблачение, что многое уже до них видено? Когда создавали вещи современные творцы, едва ли осознанно оглядывались именно туда, да и выставка, похоже, задумывалась игрой удачно найденных, пусть и случайных цитат. Хотя Ортега-и-Гассет, в 1925 году описывая в «Дегуманизации искусства» эстетику новой эпохи, оправдывал обращение художников скорее к культурам наивным, чем к реализму недавнего прошлого. Реализм был понятен и успешен, человек соотносил его со своей жизнью, в этом смысле реализм оказался слишком человеческим. Новой эстетике нужна была бескорыстная заинтересованность – не подобием реальному миру, а его переосмыслением. Неофициальное искусство конца прошлого века кое в чем согласуется с такой логикой – мизерабельные натюрморты Михаила Рогинского (кастрюлька на плите и философическое (как бы в воздух) «Фактически ничего не меняется»), «наивно»-упрощенные у Пивоварова, «Урожайный год» Бориса Михайлова, где на деревянной полке – керамические муляжи изобилия и для съесть, и для выпить. Иерархию значимости андерграундные художники опрокинули – идеальные эйдосы заменили симулякрами. А пересмешник Константин Звездочетов и вовсе отвязно, задиристо вмонтировал героев классических полотен (снабдив их красными носами) в шеренгу почти поп-артовских бутылок джина и водки с рекламных постеров. Следующий шаг, наверное, могли бы сделать натюрморты «Синих носов» с супрематическими треугольниками телячьей колбасы и пошехонского сыра, да их здесь нет. Ну, Малевича-то тоже нет.

Натюрморт, как и пейзаж, – тема беспроигрышная, но с бородой – тут подводный камень. Сопоставление эпох, сходство которых вряд ли заподозришь, увлекает. Сарказм XX века встряхнул багаж традиции, накопленной историей искусства. Историю натюрморта застраховали от статуса мертвой натуры. И вот ведь что получается – в этой игре у каждого периода свои стилистические обороты, и те, что когда-то остались второстепенной линией, много позже пригодились в работах андерграундных. А именно они сегодня вышли на магистральную линию.