Наталия Якубова Театр им.Йозефа Бойса, с одной стороны, и Международный Мемориал, с другой – инициировали диалог архива и современного театра. Проект рискованный и недаром названный – Драма памяти. Эту «драму» можно было бы назвать еще – и драма забвения, потому как в течение этих несколькох дней, проведенных на новой театральной площадке, названной «Четвертый театр», не раз посещали мысли, что эффект даже от непритязательных по форме акций (читки) был колоссальный именно потому, что в зале разыгрывалась эта самая – «драма памяти». Понимаешь, что знание приблизительное, в общих чертах, знание, закрывающее подлинный контакт, отсылающее прошлое ближайших даже поколений («отцов-матерей», «бабушек-дедушек») в категорию уже написанной, обозначившейся в контурах истории – это знание сродни забвению. Однако, как утверждают теоретики memory studies, именно осознание собственного беспамятства (а не пафосное заклинание «ничто не забыто») является тем процессом, который и начинает наводить мосты - к прошлому. Осознание, что уже «все потеряно, остался только этот архивный листок» - собственно и приводит нас к тому, что в прошлом есть, что открывать для себя. Архив перестает быть «мертвым грузом» истории, он бросает вызов.
Ответы на этот вызов были самые разные. В жанре «эскиза к будущему спектаклю» нашлось место и деконструкторским идеям, и сдержанным жестам солидарности с поколениями репрессированных и диссидирующих. Как ни странно, иногда то и другое (деконструкция и солидарность) совмещалось. Так, на мой взгляд, произошло и в наиболее законченном из представленных спектаклей – «Человек, который не работал» Жени Берович. Заключенные в рамку урока для сегодняшних школьников на тему «Суд над поэтом» тексты двух судебных заседаний по делу Бродского, становились поводом для психодрамы, в которой, кажется, каждый из шести участвующих артистов так или иначе влезал в шкуру и «жертвы», и «палача», чтобы затем услышать над собой эпиграмму/эпитафию из «Школьной антологии». А в проекте Талгата Баталова «Мое последнее слово» (одном из самых «незаконченных» спектаклей) присутствующим в зале предлагалось выйти на сцену, зайти в небольшой загончик, огороженный сеткой, и и там принять участие в чтении предложенного текста. Текст – протокол заключительных судебных заседаний, где подсудимый произносит свое последнее слово, прерываемое репликами прокурора, судьи и адвоката (зачитывающие эти роли актеры находятся вне «загончика»). Понятно, что не идет и не может идти речь о воссоздании; скорее – об осознании неадекватности, и размышлениях в этом направлении.
В чем природа этой неадекватности? В том, что «были люди в наше время, не то что нынешнее племя»? Или в том, что на диссидентах советской эпохи (а были привлечены именно эти тексты) заканчивалась огромная формация того типа вольномыслия, которая восходит по крайней мере к Герцену, а может даже – и к Радищеву (именно вольномыслия, а не просто вольнолюбия).
Наверное, самое размышление по этому поводу представили Дмитрий Волкострелов и Ксения Перетрухина. Зачитываемое ими «Слово о слове» Вацлава Гавела прерывалось фрагментами, даже точнее сказать: обрывками - культовых американских сериалов, никак не соотносившихся с прочитанным по смыслу. По крайней мере сюжетному, так сказать, смыслу: который в речи Гавела, написанной для церемонии вручения премии Мира западногерманских издателей и книготорговцев (1989), не раз возникает: раскрывает ли он двойственную силу слова Маркса, Гитлера или даже христианского писания. Но: создателей спектакля, думаю, прежде всего интересовал слом в чем-то более радикальный, чем превращение слова созидающего в слово разрущающее. Это цивилизационный слом: вот тут «слово» - а тут уже движение, монтаж, игра телесностью, мгновенные временнЫе и пространственные переключения. Вацлав Гавел, из 1989 года, последовательно развивает свою сложную мысль – кажется, сейчас так уже никто не делает, и сейчас уже никто бы до конца и не дослушал... Гавел предлагает посмотреть на свой, в частности, и на восточноевропейский случай вообще (когда «слово» - становится оружием) – шире, простирает свою мысль к истокам европейской цивилизации... А мы внимаем всему этому уже вообще из какой-то другой, уже не вполне гутенберговской галактики.
Неудивительно, что художественный эксперимент в проекте «Драмы памяти» рождался или на базе документов совсем другого типа – отвечающих сегодняшнему фрагментарному, коллажному сознанию, или же рождался в результате перевода «гутенберговского» документа на язык внегутенберговских инопланетян. Как ни странно, Гавел и тут оказывался соратником – в спектакле Александры Беленицкой и Полины Золотовицкой «Кухня» использовали его пьесы и эссе, в том числе то же «Слово о слове». Но теперь эти слова заново рождались в трепатне сегодняшних девчонок на кухне, вдруг размечтавшихся о том, как реорганизовать страну. И очень быстро переходящих от либерального салата к идеям совсем невегетарианским: под отбивающий мясо молоток возникали золотые мысли, что, собственно, делать со всем этим плохоорганизованным народом... Тем временем «народ» (деваха с бигудями в волосах и пристрастию к семечкам) смотрит телевизор, чистит картошку, раскладывает где-то в другой комнате тарелки... Потом, обнаружив, что «идеологи» сознательно откладывали для нее чистку лука, разражается отповедью. И – как ни странно, лук потом они чистят все вместе. Успокоившись, «народ», рассказывает знаменитую притчу о луковке – облепленную на этот раз фантасмагорическим количеством слов-паразитов – и все же имеющую свой эффект. А Вацлав Гавел появляется в двух последних минутах спектакля на экране телевизора, чтобы вынырнув из заросшего тиной пруда, попросить выключить свои телефоны, сказать спасибо и разрешив телефоны включить, нырнуть обратно (фрагмент из чешского фильма «Уход»).
На «ура» были приняты и два спектакля, использовавшие расшифровку радиопереговоров на милицейских частотах 3 октября 1993 года: как выяснилось, объявивший себя президентом РФ Руцкой пытался использовать эти частоты для управления милицией, которая в то время выделила ряд трепачей, чтобы президента дурить, раздражать и всячески отвлекать. В итоге – текст, которому позавидовал бы любой абсурдистский драматург. Алексей Крижевский прочел его слово в слово, а Евгений Григорьев (совместно с режиссером Алексеем Ершовым) – сделал поводом для «фантазии на тему». Его герой, демобилизовавшийся как раз в 1993 году радист, с тех пор живет у себя на балконе, смотрящем на Белый дом, потому как начал тогда все это слушать, и до сих пор все слушает, записывает, расшифровывает, сейчас вот и в интернет вывешивает – да вот только никто этого не читает, а если и читает – выводов не делает...
Остается только прыгнуть с этого балкона – тогда может, заметят.
