Пошел к мысу Доброй Надежды, ушел в импрессионизм

Константин Коровин. Париж. Бульвар Капуцинок. Очень напоминает те же виды, написанные французскими товарищами.
Фото с сайта ГТГ

С начала 2012-го Третьяковка долго молчала, новый выставочный сезон фактически открылся здесь только сейчас и сразу проектом года, как величают в музее большую, в 240 работ, ретроспективу Коровина. На Крымском Валу, помимо вещей из собрания самой ГТГ, показывают работы из 22 российских музеев, из Белоруссии и Казахстана, а еще из частных коллекций. В фокусе экспозиции – живопись и театр. Первая главенствует количественно и подтверждает амплуа Коровина как русского импрессиониста, который, впрочем, не смог превзойти зачинателей-французов. Но качественная победа – за театральными работами.

Маленький Костя Коровин искал мыс Доброй Надежды, ушел даже однажды из дому – родные всполошились, обыскались мальчика. Cтав художником, он искал радость жизни. И это ему вполне удалось. Вид завешанных картинами залов напоминает цветастый шелковый шарф на шее красотки. Его зрелые вещи – залитый солнцем Крым, и лоснящиеся, как щегольские лаковые ботинки, парижские бульвары, в которых отражаются искры фонарей, и натюрморты с яркими букетами и фруктами – визуальный гедонизм. Они, правда, весьма однообразны, но если хочется зрелищности – пожалуйста.

Культурный котел, в котором варился Коровин, с реализмом передвижников и символизмом мирискусников, с театральным синтезом искусств в Русской частной опере Мамонтова и в императорских театрах (где он возглавлял театрально-декорационную мастерскую), с путешествиями то к русскому Северу, то на европейские юга, в Италию и Испанию, а то во Францию (он окончательно перебрался в Париж в 1923-м) – выдает на-гора художника, добросовестно впитывавшего все эти веяния. Вот небо «Осени», нависшее серыми деньками (сродни саврасовским) над деревенской зеленью. Тут почти по-репински размашистая живопись в портрете Чичагова, а вот «Летом. Сирень» с дамой в белом, увиденной именно так, как живопись научилась смотреть, привыкнув к оптике Клода Моне, растворившей лучи света в разноцветных мазках. Вот понурая лошадь в «пушистом» зимнем пейзаже – и рядом могли бы стоять морозные экзерсисы Серова.

Но из всех ипостасей едва ли не самой главной для него стала роль декоратора. Как органичен пряно-красочный град-столица, гигантский задник к «Золотому петушку» Римского-Корсакова, который привезли из Бахрушинского музея! А в витринах – сперва эскизы, а рядом костюмы и туфельки. Или выставочные его панно. Холсты для павильона «Крайний Север» Нижегородской художественно-промышленной выставки монументальны. А семиметровый «Старый монастырь» (написанный для экспозиции «Два века русской живописи и скульптуры», которую в 1906-м Дягилев привез Париж) с символистской томностью пастельных тонов и прихотливой вязью черных контуров – напротив, похож на хрупкое, почти эфемерное кружево.

Если брать чистую живопись, то прелесть Коровина – там, где остается «нон-финито». Сидит, скажем, княгиня Софья Голицына, и чуть недовершенный подол ее платья воздушно спадает белыми и палевыми штрихами, будто морская пена. Дыхание живописи еще не сковано завершенностью замысла, оно тут свободнее.

Вообще Коровин был художником колоритным (и неплохим колористом), но, видимо, не очень темпераментным. Артистичность его натуры хорошо передает ставший титульным листом выставки серовский портрет – вальяжный бонвиван в белоснежном воротничке, полулежащий на полосатой красно-белой подушке. А недовыраженность темперамента – в том смысле, что нередко у него целой вереницей идут работы, «мучающие» один и тот же мотив и застывающие в раз найденной эффектно-открыточной композиции. Брался ли Коровин за парижские бульвары, писал ли виды Гурзуфа (он поехал в Ялту проведать больного Чехова, а позже по собственному проекту построил себе виллу «Саламбо» на берегу Гурзуфского залива) или яркие натюрморты – путь был один. Поначалу красочная импрессионистическая рябь не лишена даже некоторой импульсивности, но картины не кончаются, тема же остается прежней, и легкость уходит, становясь аляповатостью. Видно, он настолько увлекался одним сюжетом, что в процессе поиска засушивал свои эмоции до смерти. Между тем был ведь среди его учеников, скажем, Роберт Фальк – и насколько же дальше он пошел, испытывая картинную плоскость на предмет выразительности.

В этом смысле экспозиция и Коровину адекватна, и по отношению к зрителю честна – да, таким был один из главных наших художников. Он эволюционировал, но не в лучшую сторону. И если поначалу розовые и сиреневые выгородки залов вызывают недоумение, то дойдя до зрелых коровинских опусов, видишь, что, пожалуй, так и надо. Тут, конечно, стоит оговориться – ретроспектива сделана вполне добротно, но зритель не застрахован от разочарования просто в силу качества живописного материала.