Художник должен любить жизнь!
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)
Осенью Айдан Салахова в своей галерее на Винзаводе отмечала 83-летие отца, художника Таира Салахова, выставкой. Тогда нам захотелось побеседовать с ним самим – без какого-то особого повода, просто так. С Таиром САЛАХОВЫМ о Мстиславе Ростроповиче и Роберте Раушенберге, госзаказе, современном искусстве и отношении к жизненным трудностям поговорила корреспондент «НГ» Дарья КУРДЮКОВА.
– У «сурового стиля» был свой герой – мужественный человек труда. Сегодняшнему времени герой нужен? В кино, например, такой заказ есть┘
– В советское время была тема труда, рабочих – отсюда и герои. Сегодня нет границ, мыслишь уже в каком-то смысле планетарно. Суровость 60-х пришла от жизни в противовес официальной лакировке, и для нас был важен реализм правды. Время было тяжелое – послесталинская эпоха, оттепель и снова нападки. Иногда, кстати, я думаю – вот ведь нападки эти начались на художников в 1962 году в Манеже, но как поэты и писатели все перехватили на себя. Это я говорю в плане пожелания – чтобы быть объективным, не стоит забывать, где было начало. С 1990-го все начали расставлять движения по периодам, а здесь получился крен. А художники-шестидесятники живы – Никонов, например. Вопрос в Манеже ведь шел о его «Геологах»┘
– Которых вы спасли.
– Да, забрал картину, не дав ему ее смыть. Ее хотел купить Русский музей, но я не отдал и попросил Третьяковскую галерею купить картину – мне хотелось, чтобы она хранилась там. Во-первых, Никонов – московский художник. Во-вторых, из-за истории с 30-летием МОСХа. Я пронес эту работу через всю жизнь, и мои друзья помогали. Был 2-й секретарь ЦК Елистратов, который держал ее у себя и, переезжая в Саранск, взял с собой. Он понимал в искусстве и многим помогал. Потом его сняли, и он работал в Афганистане лет восемь. Так что, когда Третьяковка купила работу, я просил Никонова разделить деньги с Елистратовым, который тогда нуждался.
– Ваши работы 2000-х годов сильно отличаются и от вещей «сурового стиля», и от более поздних, они более декоративны. У нового времени новые язык и цвет?
– Жизнь двигается – меняются дороги. С одной стороны, это зависит от внутреннего состояния, а потом ты просто ставишь перед собой разные задачи. Например, «Женщины Апшерона» (1967 год. – «НГ») были трагичной темой о мужественной жизни тех, чьи мужья – рыбаки или нефтяники. Когда на Каспии бывает шторм, ураганный ветер, это беспокойство передается и людям, которые в ожидании вглядываются в просторы волн. А прошлым летом мне захотелось на даче написать «Утро Апшерона» – просто яркое и залитое солнцем.
– Вы многого достигли, но известно, что с «плохой» анкетой вам сложно было пробивать дорогу в жизнь.
– Я неплохо сдал экзамены в Репинский институт в Ленинграде, но не поступил, поскольку в биографии честно написал, что отец был арестован и репрессирован. Помню, как я, расстроенный, вышел к сфинксам и кто-то вдруг мне сказал, что в училище Мухиной завтра экзамены на два вакантных места на четвертый курс (а обучение там длилось восемь лет: три года – мастера и пять лет – сам институт). И конкурс 40 человек. Решил попробовать. Анкета моя для ректора не имела значения, и я год там проучился, а потом по состоянию здоровья уехал в Москву и поступал заново уже в Суриковский институт. Но все-таки это наложило сильный отпечаток на всех нас – дети «врага народа».
– Пытались преодолеть это чувство?
– Мы хотели очистить имя отца. У матери было пятеро детей – когда отца забрали, старшему было одиннадцать лет, младшей два месяца. Было тяжело – с нами никто не встречался, не разговаривал, мы были уже не из этой жизни. Но она сумела воспитать нас неозлобленными. А в 1956 году я получил справку: «Из-за отсутствия состава преступления Салахов Теймур реабилитирован посмертно».
– Одна из самых монументальных ваших вещей – космическое «Тебе, человечество» – дорога вам тем, что предвосхитила событие, или адекватным ему монументализмом?
– Все было как наваждение – это творческое состояние засело во мне, и я не мог из него выбраться года три. У меня в мастерской в Баку даже места не было для работы в 6 на 2 м, поэтому меня приютили на лето в школе. Когда 12 апреля 1961 года я показывал картину, еще не понял совпадения, это пришло позже. Тем более что была республиканская выставка – а тут вдруг космическая тема┘ Хотя, возможно, были некоторые противоречия – как-никак полетел Гагарин, а у меня обобщенный образ. Потом уже, когда работу выставили в ЮНЕСКО к 53-му полету в космос, я встретил Терешкову и сказал: «Видимо, тогда я подумал про вас, почувствовал, что женщина тоже полетит».
– Что было с картиной после 1961-го?
– Она принадлежит Музею Азербайджана, но там не было места, поэтому ее просто сохраняли на чердаке. После того как Айдан ее решила показать, ее привезли в Москву и отреставрировали, потом вернули в Баку, но я сделал с нее ковер. В Азербайджане, кстати, в прошлом году выпустили марки, где картину совместили с Гагариным и другими космонавтами.
– После больших музейных выставок галерейное пространство Винзавода, где Айдан делает ваши выставки, не давит?
– Вовсе нет, у Айдан хорошо, а кроме того, мне нравится идея экспонировать одну картину или подготовительные эскизы.
– Как вы относитесь к снятию с экспозиции минувшей Венецианской биеннале работ самой Айдан?
– Я бы к этому вопросу никак не относился, поскольку ее там подвели. И хотя она не виновата, у нее нет обиды, просто готовившие все это за полгода люди не знали каких-то правил.
– Дочь взрослая, продолжаете вы ее сейчас как-то наставлять, советовать?
– Нет, разве что профессионально, так я ее не трогаю – она послушная девочка. А в смысле жизненных советов, ну, если какие-то неприятности случаются, всегда говорю ей: «Лучший ответ на укор или клевету – молчание. Жизнь все расставит по местам».
– Интересно, когда вам кажется, что на работе Айдан, или у друга вашего, или у ученика вашего что-то не так┘
– Всегда об этом говорю.
– А за современным искусством вообще следите?
– Да. С одной стороны, например, Евгений Митта – мой ученик. С другой – многие мои студенты работают в студии Грекова, кто-то оформлял храм Христа Спасителя. Мне интересно всякое искусство. Я ходил на осеннюю Московскую биеннале. Лет пять назад мы с Айдан ездили на биеннале в Дубай, на FIAC в Париж – встретились с Эриком Булатовым (мы с ним учились вместе), с Оскаром Рабиным познакомились. А еще раньше, в 1962-м, я сам участвовал в Венецианской биеннале от СССР, правда, сам там не был. Потом уже, когда я стал ездить из СССР на выставки, видел новые течения в искусстве. Я был знаком с Раушенбергом┘
– Как это произошло?
– Году в 1987-м мне позвонили из Министерства культуры и спросили: «Таир, можешь принять американского художника Раушенберга? А то он обращается к нам с вопросами, которые мы не можем решить». Он сказал, что планирует выставку в Москве, но прежде хочет сделать что-то о Советском Союзе и поездить по стране. И мы составили план. Потом в Грузию вместе летали. А как-то я приехал на его выставку в Берлин. Был прием, он все пил виски не закусывая. Я его спрашиваю – может, поел бы? А он, знаете, что ответил? Нам рот дан не для того, чтобы есть! До сих пор это помню. Перед его кончиной мы говорили по телефону минут пятнадцать, хотя он не знает русского, а я английского, но понимали друг друга┘
Но кроме его выставки мне удалось показать Розенквиста, Уорхола, Джаспера Джонса, Янниса Кунеллиса, Жана Тэнгли, коллекцию Ленца Шёнберга, Джорджо Моранди, Фрэнсиса Бэкона (с Англией, кстати, тогда вообще еще не было контактов), Руфино Тамайо...
– Возвращаясь к современному, как вы относитесь к группе «Война», которой в прошлом году вручили «Инновацию»?
– Я не очень этим интересовался. Но вообще, если вот посмотреть на Мехико или Перу с птичьего полета, это что? Человеческая цивилизация. Так и тут – надо относиться спокойнее.
– Чтобы что-то создать, художник должен быть свободен, есть границы этой свободы?
– Посмотрите на историю искусств – если бы Микеланджело был свободен от заказа, может, и не было бы Сикстинского свода. Тут палка о двух концах.
– Вы говорите про госзаказ┘
– Думаю, Микеланджело, Веласкесу или Гойе он не помешал – они ведь находили способы самореализации.
– Вот вспомнился ваш портрет Ростроповича 2000 года, а с ним как вы сдружились?
– Его избрали в Академию искусств Франции, и мы встретились на праздновании ее 200-летия в 1995 году. Тогда мне и захотелось его написать. В 1998-м он приезжал в Баку, договорились о встрече – он назначил ее на 7.15 утра, поскольку в тот день улетал. Ростропович жил в правительственной резиденции, и меня к нему не пускали минут пятнадцать – он мне, кстати, указал на мое опоздание. Потом сел и начал играть, а я сделал набросок. Вдруг через полчаса он встал, начал что-то искать и, очевидно, уже и не думал позировать. Пропал факс от Ширака. Искали-искали – нету. Часа через два нашли: оказалось, уборщица по ошибке выбросила. И он пошел с этим факсом к Алиеву-старшему. В общем, тогда я успел сделать только первый набросок.
– В картине ракурс необычный – с таким экспрессивным поворотом головы┘
– Я его увидел таким на концерте во Франции – как будто он слушал музыку, идущую с неба. Потом в 2006-м уже он просил сделать портрет Шостаковича для музея-квартиры композитора в Петербурге. А последний раз мы встретились, когда его награждали в Кремле. Через месяц его не стало, но тогда он ни на секунду никому не дал понять, что болен – очень сильный человек.
Дарья Гармоненко 
Екатерина Трифонова 
