Веселыми глазами

Она прожила девяносто четыре года. Родилась при Николае II, умерла при Ельцине. Пережила революцию и войну, оттепель и перестройку. Судьба как будто берегла художницу, и уберегла не только от испытаний, через которые прошли многие наши соотечественники, но и от греха социалистического реализма, с которым Татьяна Маврина ничего общего не имела, несмотря на все требования эпохи.

Уж если и было у художницы что-то общее – то, пожалуй, с Матиссом. Особенно если представить Матисса, который родился бы в России, и был бы поклонником лубочных картинок и городецких прялок. И еще, пожалуй – с Ренуаром и Пикассо. Хотя каждого из этих художников Маврина переосмысливала по-своему – подчас в духе озорном и хулиганском. Вот, скажем, картина Пикассо – таинственное, непроницаемое лицо, африканская маска. В интерпретации Мавриной она превращается в физиономию мужичка-забулдыги.

Многие из ее картин – своего рода путевые дневники, отчет о странствиях по маленьким русским городкам и деревенькам. Вообще-то рассказ о путешествии по России у большинства авторов оказывается наполненным гражданской скорбью или хотя бы меланхолией – таковы уж законы жанра. Во всяком случае, я не могу припомнить ни одного примера столь веселого и радостного путевого дневника, как у Татьяны Мавриной. Художница смотрела на жизнь, как она сама объясняла, «веселыми глазами заволжских кустарей». Тех, которые любуются и конем, и цветком, и барыней в пышном кринолине. Подобно им, Маврина украшает свои картины надписями, бегущими иногда по небу, иногда вдоль дороги, а иногда вылетающими, подобно дыму, из трубы (поясняя, например, что труба принадлежит «заводу газированной воды»). Всякое время года сияет на картинах Мавриной самыми чистыми и яркими красками, и выглядит все это абсолютно убедительно: нет, не грустна наша Россия, и все в ней празднично: «городки допотопной уютности», снег, солнце, птичьи стаи, деревенские старухи, цыганки┘

И все-таки больше всего Татьяна Маврина известна своими сказками. Живописными сказками. Недаром она – единственная из русских художников – получила андерсеновскую медаль. На ее ярких книжках уже не одно поколение выросло. Так она, в общем, и запомнилась большинству: Маврина – это русские сказки. Выбор художницы, конечно, легко объясним. От сказки никто реализма не потребует, здесь царит неограниченный простор фантазии и буйство цвета. И еще одно – талант Мавриной удивительно созвучен творчеству русских сказочников. Это сочетание умного простодушия, веселой наивности с тонким, беззлобным юмором. Оглушительная палитра и удивительное целомудрие в изображении эмоций. Мир, в котором все живое – и месяц, и солнышко┘

Маврина бы могла писать иконы, да эпоха не благоприятствовала. Тогда художница придумала другое: она писала цветы на фоне икон. И получались у нее силуэты архангелов, обнимающие букеты полевых трав. Иконы срастались с букетами в единое целое, цветы прорастали к небу. «Неслыханная простота» водила радостной кистью художницы, и оттого ее взгляд был всегда сродни молитве.

Звери на картинах Мавриной тоже напоминают об иконах, фресках, каменной резьбе, украшающей русские храмы. Ведь русское древнее искусство с большой любовью относится ко всякой твари Божьей, оттого так часто изображает цветы и животных. Звери среди цветов – особая тема в творчестве Мавриной, особая радость о мудром устроении мира. «Кот весенний», «Кот осенний», волк, заяц с букетом клевера┘ Конечно, не бывает ни таких животных, ни таких цветов. Но это с одной стороны. А с другой – возможно, картины Мавриной говорят самое главное обо всем этом зверином и растительном царстве. Вот как хорошо пишет Честертон о средневековых художниках: «Если они рисовали царя, он поистине царствовал; если рисовали цветок, он цвел. Их рука могла ошибиться, неправильно изобразить тот или иной предмет, но их разум не ошибался: они знали, в чем суть предметов». Маврина – носительница этого самого любимого Честертоном «духовного здоровья», присущего народному искусству и старым мастерам: она верит в то, что истинная суть вещей прекрасна, а значит - не подвержена никакому вреду и тлению. Все прочее – случайные и наносные черты.