Дарья Курдюкова.
Мефистофель Марка Антокольского.
Фото автора
Пока Николай Ге уехал на собственную ретроспективу из Лаврушинского переулка в здание галереи на Крымском Валу, его зал занял Марк Антокольский. В постоянной экспозиции ГТГ держит всего три его скульптуры – Ивана Грозного, «Не от мира сего» да «Христа перед судом народа». В рамках программы «Третьяковская галерея открывает свои запасники» показывают около 20, кроме перечисленных – те, что вынули из музейных закромов. Теперь зрителю предложено больше ракурсов, чтобы оценить творчество известного скульптора.
Антокольский – наглядный пример того, что мир тесен, а искусство идет рука об руку с большой историей, даже если сразу того и не заметишь. Доказал он это не только длинной чередой исторических портретов, что началась Иваном Грозным, показанным на первой выставке передвижников в 1871-м и принесшим ему звание академика, но и своей биографией. Родившийся в пригороде Вильно Антоколь мальчик отправился в Петербургскую Академию художеств вольнослушателем благодаря приметившей его жене виленского генерал-губернатора Назимова. Того самого Владимира Ивановича Назимова, которому в 1857-м Александр II направил знаменитый рескрипт о подготовке крестьянской реформы. А судьба Ивана Грозного, ставшего визитной карточкой Антокольского, сложилась стараниями великой княгини Марии Николаевны. Она рассказала о скульптуре брату Александру II, а тот купил ее для Эрмитажа. В общем, уже и не разберешь – художник дал путевку в жизнь Грозному или наоборот. Сегодня варианты этой, как и многих других статуй есть и в Русском музее, и в Третьяковке. В Петербурге вещей больше – там и Сократ, и Спиноза, – но и из того, что предъявила ГТГ, видны векторы искусства Антокольского.
Скульптурную линию он «гнет» в сторону жеста. Впечатление, будто художник вообще всю жизнь обдумывал-нащупывал пластику каких-то общих нелегких – больших в историческом масштабе – размышлений. Будь то мрачно-сутулая фигура «мучителя и мученика» Грозного с тяжелым жестом опущенных рук, будь то согбенный летописец Нестор, будь то Христос с «упавшей» головой, будь то отсутствующие здесь Сократ или Спиноза. От частного к общему – через жест, осанку, позу – проявляется, как на фотопленке, психологическое состояние. Тут персонажи разных эпох, заново рожденные своим, конца XIX века, временем. Как Христос с Пилатом или Петр с Алексеем у Ге, как Грозный у Репина, как «Христос в пустыне» у Крамского.
Привычно видеть Антокольского мастером исторического, психологического, реалистического портрета. Он действительно был чуток к деталям. Работая над Петром I, писал Стасову: «Пожалуйста, узнайте хорошенько, носил ли Петр плащ?» Снедаемого сомнениями душегуба Грозного усадил на роскошный резной трон, который и начинаешь разглядывать, отвлекаясь от мрачного героя. Его Христос – простой, почти как древнегреческий курос, а на постаменте надпись Ecce homo с двумя восклицательными знаками – «Се человек!!».
Но нынешний выход Антокольского в свет показывает и другое – мог быть разным и интенции его были разные. И если портрет неизвестной из семьи Поляковых со скрупулезной выделкой костюма оглядывается на XVIII век с шубинскими бюстами, то точеный образ императрицы Александры Федоровны припомнит ампир. Антокольский сделал шаг даже к символизму, правда, так и оставшийся шагом. Вот мученица «Не от мира сего» – большая скульптура с хрупкой головкой и самопогруженным взглядом – кажется, от нее недалеко до мятущихся персонажей Голубкиной. Жаль, что досадный казус с перевозкой с парижской выставки еще тогда в прямом смысле слова сломал ей шею, и теперь там видна трещина. Или вот бронзовый рельеф, созданный в память о молодом бароне Марке Гинцбурге «Последняя весна», где форма проработана так тонко, что начинает трепетать – как трепетал символизм на рубеже веков. Наконец, скрюченный Мефистофель, подпирающий рукой подбородок, – не парафраз ли это роденовского «Мыслителя», хотя к французскому маэстро, говорят, он остался равнодушен... Но Париж (скульптор еще в 1871-м уехал в Италию, потом во Францию) Антокольского не переделал, не искусил бесповоротно. Мог бы он пойти в сторону новой традиции – не пошел, остался в академическом русле.
Какая дистанция между «Нападением инквизиции на евреев в Испании во время празднования ими Пасхи» и крадущим яблоки юнцом, а тут горельефы сосуществуют в одном пространстве. Между блаженной мученицей и Петром I (в ГТГ есть не только эскиз, но и большой памятник, который, правда, не вошел – слишком велик и тяжел)? Что, в конце концов, общего у понурого Грозного с артистичным Антокольским (чей скульптурный портрет сделал Гинцбург)? В зале они стоят друг против друга, и начинаешь думать – то, что в мире кажется таким далеким, вот оно, совсем рядом.
