Настольный жанр

Выставка в Галерее Мамонтовых, озаглавленная строками Николая Заболоцкого, объединила не только, но преимущественно голуборозовцев и бубнововалетцев, немало постаравшихся на благо жанра. Валерий и Марина Мамонтовы показывают 25 работ из своего собрания - натюрмортов, которые вместе пытаются составить другой жанр - портрет эпохи.

Вниманием к вещественности авангард начала века заставил художников мыслить натюрмортно. С тех пор посуда, вазы, драпировки всех уровней сложности и, конечно, съестное – хлеб, виноградные гроздья, яблоки – стали лучшей натурой, какую всякий волен был разложить на те цвета и формы, которые были по душе. Натурой, однако, без намека на мертвенность, как то предполагает этимология слова. Реальность натюрморта отличается лишь тем, что она рукотворна. Именно то, как прихотливо устроена в ней жизнь вещей, настойчиво обнаруживает присутствие человека.

Например, как в «Бухарском натюрморте» Павла Кузнецова 1913 года (выставляется он, кстати, впервые). Неожиданной издалека видится композиция картины – нарочито фрагментарная, учитывая большой размер полотна: передний край стола и низ вазы «обрезаны», сверху зияет пустое небо. Однако стоит сделать шаг к холсту, и все становится на свои места. Ваза оказывается прямо перед глазами: зритель же, таким образом, восполняет недостающий фрагмент, занимая место художника за столом. Фиолетовые и малиновые цветы, поставленные Кузнецовым прямо в центр, раскрашивают блекло-желтую среднеазиатскую действительность, которая, очевидно, успела поднадоесть истосковавшемуся по родине живописцу.

В «Натюрморте с шахматами» Аристарха Лентулова (вторая половина 1930-х) присутствие человека выдает ракурс. Зритель, как будто стоя над шахматной доской, созерцает с высоты только что оконченную партию. Зелень букета – душу любого натюрморта – он застает лишь боковым зрением. Жаль только, что такое решение художника обесценивается неудачным расположением картины: она помещена намного выше уровня глаз.

Три вазы с цветами, заставившие весь стол в «Весне в городе» 1947-го у Надежды Удальцовой – скорее всего, свидетели некоего праздника и уж точно символы надежды. Но вместе с тем – и помеха тому, кто хочет выглянуть в окно. Они заслоняют вид на утренний город, в котором легче узнать туманно-розовый Лондон Моне, чем сталинскую Москву. Решающая роль в оценке их истинного значения принадлежит опять же именно человеку.

Также в галерее представлены картины Кончаловского, Фалька, Тархова┘ Собранная по жанровому признаку, экспозиция дает больше, чем можно было бы ожидать. Заданные временные рамки почти целиком вмещают век творчества представленных на выставке художников. Все они начинали свою деятельность в буре первых декад столетия. После революции кто-то работал во Вхутемасе/Вхутеине (как Кузнецов, Фальк, Кончаловский, Лентулов), кто-то эмигрировал (как Судейкин, Пуни), и почти каждый к 1950-м мог задать себе вопрос: как оказалось, что я еще жив? Поэтому ахматовские строки «Как же это могло случиться, / Что одна я из них жива?», думается, больше подходят к выставке, чем строки Заболоцкого из «Некрасивой девочки». Ведь как «Поэма без героя» – по словам Наймана, это поэма Ахматовой «поздней» об Ахматовой «ранней», так и натюрморты – все больше середины, а не начала века – это живопись «поздних» о «ранних», или, скорее, о раннем. О верности жанру и верности временам, когда творилось свободно и когда не осуждали за формализм.