Дарья Курдюкова
Спины, производящие впечатление. На выставке Ирины Наховой.
Фото с сайта ММСИ
«Комнаты» – название «тотальных инсталляций» художницы, одновременно послужившее заголовком выставки. Ретроспективу в Московском музее современного искусства и вправду можно вообразить подобием жилища. Только нежилого. Вернее, обживают его – вполне в духе концептуализма, от буквы которого Нахова и не думала отрекаться – голоса, мифы, тайные желания и страхи.
Лущится, как ореховая шелуха, неопрятно-неприятно-розовая штукатурка на холсте с «Психдиспансером». Облезает лицо улицы, ее домов, парадоксально составивших интерьер одной из наховских инсталляций. Пальто и плащи, потрепанные жизнью, а потому с жизнью, зримо на них отпечатавшейся в виде нанесенных поверх фигуристых антиков, превратились не в витрину бутика (какой могли служить такие манекены, будучи эффектно расставленными по черному залу), а в «Друзей и знакомых». Нахова играет в перевертышей, подначивая смыслы своих работ неустанно выделывать сальто-мортале.
Когда попадаешь на выставку, в голову, чего доброго, взбредет, будто очутился в чьем-то доме, а хозяина-то не застал. Вошедшего встречают по правую руку «Королева», упакованная словно роза на зиму в эдакий сверток, а по левую, в перспективе залов, в комнате с выключенным светом, – общество пальто, расписанных белыми силуэтами. Тут, кажется, потухла сознательная жизнь, оставив после себя подсознательное.
Ирина Нахова проложила дорогу «тотальной инсталляции» в «московском романтическом концептуализме». В 80-х в такие инсталляции художница превращала комнаты собственной квартиры, перекрашивая ли помещения, пуская ли по поверхностям трещины┘ Нынешнюю ретроспективу тоже можно счесть одной цельной инсталляцией. В занятых концептуалисткой комнатах музея найдется прихожая-гардероб (а может, напротив, чулан) с «Друзьями и знакомыми», коих от сдачи в утиль, как и старую одежду, спасает привязанность художницы. И сами «Комнаты» в виде инсталляций и фотодокументаций. Причем тоже характерно для концептуалистов – комнатный интерьер на поверку оборачивается пространством уличным. То же делал, например, Иван Чуйков, прилаживая бра к картине с морским пейзажем. Есть тут и внешний мир, который сконцентрировался в «Путешествии», зовущем всякого прохожего взгромоздиться на велик и крутить педали – чтобы картинка перед глазами менялась, будто вы катитесь по дорогам американского городка (художница переехала в Штаты в 1992-м). Также улица упрятана в лайтбоксы, обтянутые фотографическими кустами, волной и некоей неопознанной на некоем берегу. Они – суррогат жизни, чревовещатели, от которых доносятся разговоры, любовные вздохи┘ Продолжателем этой замурованной жизни, кстати, вполне можно считать Андрея Кузькина, заточившего звуки-голоса-размышления в железную коробку («Один, или Тайная жизнь»).
Показ вопреки традиционным музейным канонам сделан не только для просмотра, но и для ощупывания. И для прослушивания. Только тут уж не взыщите: едва заденете «Друзей и знакомых», они разразятся раздраженной бранью┘ А вообще, если уж речь о подсознательном и о всяческом ерничестве, то нужно исследовать эти комнаты, «меблированные» фрейдистскими штучками и черным юмором. Поэтому выставка полна композиционных перекличек – ружей, повешенных в одном месте и с уверенной обязательностью выстреливающих в другом. Если в одном зале поставили «Гладильные доски» с человеческими спинами и утюгами, те спины уже явно облюбовавшими, – то в другом развешены «Кожи» с торсами-скальпами и жуткими абсурдистскими комментариями (истории, разумеется, вымышленные). Наконец, если в живописном «Упражнении в цвете» поверх голов мертвецов цинично пускаются детские рисуночки-аппликации с зайцами-медведями, им ответит объект «Оживление», с помощью налитой в тазы нефти (отсюда – параллель к вещам Андрея Молодкина, в чьих жилах течет нефть) реанимирующий соединенные друг с другом головы и сердца.
Это искусство с отчетливым женским почерком. С тщанием ручной выделки. Все эти письмена тянет сравнить с Аннет Мессаже. Но рассуждения о гендере в искусстве – не самая увлекательная тема. Куда важнее гармоничное сочетание зрелищности и смыслов. Тут ведь облупившаяся жизнь не как расслоение, не как неприятная окончательность чего-то непоправимого – речь об отслоении смыслов, как обоев при ремонте. И между старыми пластами отыщутся новые значения.
