В тисках бесприютной тоски

Балаян обладает знанием, которое другим не дано.
Фото РИА Новости

Фильмы Романа Балаяна любят очень многие, хотя когда смотришь и видишь на экране очередного мятущегося героя, может быть и тоскливо, и нехорошо. И хочется даже остановить бег, да нет, какой там бег, медленную вязь кадров, которые почти безыскусно, без особых визуальных изворотов плетут историю не онегинского и не печоринского размаха.

Впрочем, многое изменилось с той поры неприкаянных литературных героев, и главная трагедия человека у Балаяна (особенно оно видно в цикле с Олегом Янковским из 1980-х годов) – что живет он во времени, видимо, не своем, где его хотят мерить другим аршином. Узко ему, и жмет постоянно в плечах, и зажимает в груди. Вызывает ли он сочувствие? Может быть. Если сам никак не находишь места, занятия по руке и по душе, которое бы с удовольствием растянуть на целую жизнь. Если мечешься между женщинами, и с одной тебя не связывает ничего, кроме долга, с другой – все, кроме долга, а с третьей – связывало и вспоминается. И не мальчик уже, а хочется быть и совершать безумства, сроднившись с недоумением в глазах встречных и свыкшись с прозвищем городского сумасшедшего.

Пожалуй, именно у Балаяна показано, как лучше всего раскрывать душу навстречу городу. Редкое это знание – слушать город. То знание, что безопаснее не проверять. Нужно отринуть привычную систему координат, уличных меток, зацепок. Выйти в город раньше, чем обычно. И пойти наугад, не в ту сторону, где привычно. Тогда улицы сами начинают вести – связывая с новыми людьми, раздвигая границы человечности, вновь возвращая к детской чистоте восприятия.

Правда, в жизни такая чистота часто граничит с бесшабашностью, а то и с безответственностью. И женщина, пожившая бок о бок со взрослым мужчиной-ребенком, вряд ли полюбит того Янковского. Но не исключено, что наша обиженная Балаяна таки оценит, хотя бы за то, что он – внимательный чтец. «Бирюк» по Тургеневу, «Поцелуй» и «Каштанка» по Чехову. Все вдумчивые экранизации. Из тех, что заставляют потом вернуться к родной литературе. «Каштанка». Смотришь и удивляешься, как ладно режиссер управляется со зверьем. А был, оказывается, курьез. Помните, там есть сцена с пирамидой из животных, так вот пирамиду пришлось скреплять проволокой. Или кадр, где белый кот раскуривает сигару. Очень уж режиссеру хотелось попроказничать, хотелось, чтобы кот курил. Дрессировщик к затее отнесся со здоровым скепсисом. А оператор не растерялся, нашел крепкую проволоку, ее выкрасили в белый цвет и зажали коту голову, тот рвался и метался, но морду с сигарой отснять удалось – крупным планом.

К фильмам Балаяна интересно прислушиваться. В «Филёре», например, тишину обыденных звуков лишь изредка нарушает музыка Бизе. А в «Полетах во сне и наяву» мелодии конструируют свое смысловое пространство: основной темой проходит специально сочиненный шальной вальсок, если нужно зацепиться за эпоху, включается Демис Руссос, настроение главного героя передают «этой ярмарки краски», а как только хочется «передать привет» Феллини, звучит мелодия, будто бы написанная вместе с Нино Рота.

Еще Балаяна ценишь за трезвость и честность. Он не раз оговаривался, что «талант любого режиссера с возрастом затухает, потому что появляются другие жизненные интересы». А в интервью «Искусству кино» и вовсе сказал: «Так сложилось, что после перестройки вслух оказалось не о чем говорить. Нас воспитывали как протестных художников – то, что мы делали, было направлено против кого-то, против чего-то, но когда пришла гласность, этот протестный азарт пропал. Я не могу назвать ни одного шедевра в нашем кино после перестройки. Хорошие фильмы есть, но шедевров нет. А в советское время их было много».