Сцены на кровати

В Латвийской Национальной опере прошла премьера оперы «Евгений Онегин» Чайковского в постановке Андрейса Жагарса. Музыкальным руководителем спектакля выступил молодой дирижер Мариинского театра Михаил Татарников.

О важности премьеры стало известно уже на борту самолета, выполняющего рейс Петербург-Рига, где едва ли не в каждом из имеющихся латышских журналов и газет можно было прочитать если не краткий анонс, то интервью с участниками постановки. Основным объектом журналистского любопытства в этом «Евгении Онегине» оказалась гигантская кровать, созданная постановщиками как композиционный центр спектакля, аккумулирующий множество эмоциональных и символических смыслов. Кровать почти во всю сцену с белоснежным бельем и кучей подушек появилась сразу после вступления, прошедшего при суперзанавесе, на который транслировалась видеопроекция – сумрачная, скорее, предзакатная, чем предрассветная роща. Оркестр под управлением Михаила Татарникова сыграл это вступление очень тягуче, затемненно, словно уводя слушателя в дремучую чащу подсознания, и почему-то вспомнился лес из «Антихриста» фон Триера. К счастью, дальше этой картинки леса, показываемой на заднике и боковых панелях декораций от начала к концу оперы в динамике времен года, ассоциаций в сторону жесткостей неистового Ларса фактически не продолжились. Здесь никто ни над кем не издевался больше того, чем предписано Пушкиным и либретто. Правда, небольшой триеровский флэш мелькнул в придуманном режиссером эпизоде сна Татьяны. Голый статист с головой медведя хищно подполз к спящей героине, почти взлез на нее, но тут же медленно отполз, элегантно развернувшись задом и продефилировав по диагонали за кулисы. Еще один сложносочиненный сон возник уже в финале – сон Онегина. Герой, как известно, возвращается к зрителю спустя годы после дуэли с Ленским. Онегин лежит на неудобной кровати, похожей на гроб, а пространство вокруг сильно напоминает склеп, в мареве которого в рапиде проявляется гротескный сновиденческий бред Онегина, где мелькают персонажи из его прошлого, включая Ленского, Татьяну в виде девочки с большим бантом и куклой, гостей на именинах и прочих в усиленно символических костюмах.

Новый рижский «Онегин» удачно сочетает острые, карикатурные бытовые зарисовки и символическое измерение, дающее постановке необходимый воздух и объем и оседающее в легких зрителя как молекулы кислорода. Первая картина обдает холодным душем реализма на грани фарса, напрочь лишая надежд на привычную элегичность настроения. Помещица Ларина (блестящая актерская и вокальная работа Кристине Задовска) – взбалмошная, суетливая рыжеволосая тетка, вынужденная в отсутствии мужа вести хозяйство и заботиться о двух разнотемпераментных дочерях. Все трое здесь напоминают мачеху и сестер из «Золушки». Правда, Татьяна – не без намека на пушкинскую «милую Татьяну», которая мечтательно что-то сочиняет в ноутбуке и ведет себя сомнамбулически – под стать той, что была в спектакле Дмитрия Чернякова. В сцене письма она, стоящая на кровати в эротическом порыве напомнит аналогичную мизансцену из постановки Патриса Корье и Моше Ляйзера в Мариинском театре, где кровать, правда, была более традиционной. Всплеск социально-бытового бурлеска происходит на именинах, правда, кажется, не Татьяны, а ее матери, судя по изобилию подарков, поднесенных помещице Лариной, в частности, по ее эффектному портрету. Здесь центром внимания оказывается француз Трике, из которого режиссер эффектно создает двух шоуменов-фокусников в люрексных пиджаках – они на пару поют знаменитые «куплет» Татьяне, сопровождая это иллюзионом с букетами и фейерверком. Помещица Ларина давно живет по понятиям, поэтому в ее гостиной есть даже видеоарт на стенах (художник Катрина Нейбурга и Петерис Кимелис). Да, историческое время спектакля – наши дни, особенно, судя по подчеркнуто форматной одежде юношей-секундантов в картине дуэли (костюмы – Марите Мастина и Роланд Петеркопс). Режиссер, погружая хрестоматийных героев в иную эпоху, оставляет им вполне традиционные мотивации – Ленский с Онегиным, в частности, ссорятся из-за ветреной Ольги (Малгожата Панько). Но выстрел на дуэли происходит не из онегинского оружия. В самый последний момент вчерашние друзья, спохватываясь, вдруг прячут пистолеты, но потерявший самообладание Ленский (для которого в этом театре есть исключительный по всем параметрам исполнитель – чешский тенор Павел Чернох) своей дрожащей рукой случайно нажимает курок, смертельно раня себя в живот. Дуэль происходит под одиноким ночным фонарем, на фоне огней большого города, в тумане очень похожего на Петербург, который проявится перед финальной картиной в виде Дворцовой набережной и Эрмитажа. Татьяна выйдет известной писательницей, к которой тянутся за автографом. Здесь пробегает ток чеховской аллюзии, который повторится в заключительной сцене, когда Онегин, запнувшись, поранит руку, а Татьяна нежно ее забинтует. А что с кроватью? Кровать давно утратит свою мягкость, станет твердой, потом расколется, зарифмовавшись с ледоходом на Неве, который обернется десятком маленьких кроватей в заключительной сцене. Онегин (маститый Эгильс Силиньш), как утопающий, будет цепляться за Татьяну, перебираясь со «льдины» на «льдину», но Татьяна, заморозив свою любовь, «другому отдана». Всему этому прихотливому визуальному ряду нашелся резонанс в оркестре, из которого Михаил Татарников сделал великолепного драматического актера, знающего толк в оттенках музыкально-поэтической речи. Ну, и, наконец, вся постановка не имела бы столько смысла, если бы в Латвийской опере не было такой феноменальной лирико-драматической сопрано как Кристине Ополайс, которую за ее вокально-драматические способности и артистическую интуицию иные справедливо называют «животным сцены», какие в наши дни занесены в Красную книгу.