Андрей Гаврилов-отец и Андрей Гаврилов-сын

Пианист в хорошем расположении духа.
Фото ИТАР-ТАСС

В Грузии с единственным концертом побывал всемирно известный пианист Андрей Гаврилов, исполнивший в Большом зале Тбилисской государственной консерватории имени В.Сараджишвили ноктюрны Ф.Шопена и Восьмую сонату С.Прокофьева. Прославленный музыкант предложил оригинальную интерпретацию, собственную трактовку известных сочинений, сопровождая исполнение каждого рассказом о том, как он его видит. После концерта Андрей ГАВРИЛОВ дал интервью корреспонденту «НГ» Ирине БЕЗИРГАНОВОЙ.

– Как изменился Андрей Гаврилов с того дня, как стал лауреатом Конкурса Чайковского в 1974 году?

– Между «тем» Гавриловым и мной разница как между сыном и отцом. Общеe и главное осталось неизменным – люблю жизнь, людей и не могу жить без музыки.

– Говорят, вы относитесь к тому редкому типу пианистов, кто не боится вступать в спор с композитором. Всегда ли вы одерживаете верх в подобном споре?

– Я не спорю с композиторами, не борюсь с ними, а сотрудничаю. Внимательно читаю уртексты, оживляю мысли умерших гениев, даже становлюсь ими на время исполнения... Стараюсь подарить им немного жизни, существования, звучания... На этом пути я, вовсе не стремясь стать новатором, невольно им становлюсь. Mоя цель – не придумать новую интерпретацию, а наоборот, долгим деликатным трудом проникнуть в исконный замысел – и подарить его умершему композитору, публике и самому себе. Это «воскрешение» – лучший подарок. Результаты подобной работы порой ошеломляют тех, кто попал под влияние стереотипов. Люди не всегда готовы услышать «нового старого» Шопена, им приятно слушать то, к чему они привыкли с детства. Поэтому многие мои «новации» не сразу принимаются. Понимание моих «открытий» всегда приходило со временем к самым широким слoям публики.

– Вы нарушаете каноны, бросаете вызов традиции и стереотипам. По складу личности вы бунтарь?

– Нет, я не бунтарь, я люблю и ищу покой. Но я действительно не переношу инерции, застоя, окостенения... Я не выношу мертвого искусства, каким бы искусным, совершенным по форме оно ни было. Это не бунт, а только честное отношение к делу.

– Вас называют «инфант террибле» отечественной музыки, гением, чудаком, скандалистом. Как вы это оцениваете? Не устали эпатировать публику?

– Это очередной миф обо мне, утвердившийся в среде посредственной журналистики. Зачастую журналисты вовсе не хотят разобраться в сути и, чтобы скрыть свое невежество и нежелание работать, просто навешивают на меня подобные ярлыки. Такой шлейф из слов, потерявших всякий смысл, тянется за каждой публичной личностью. Слова эти гремят, как пустые консервные банки, но ничего не означают.

– Вы как-то обмолвились, что разочарованы в России. Дескать, «вон из Москвы, сюда я больше не ездок!» В чем причина такого отчуждения? Вы сохраняете российское гражданство?

– Москва, Россия сегодня – это что-то вроде «гуляй-поля», или, выражаясь более определенно, «воровская малина». Нравственное падение, равнодушие, жестокость причиняют мне физическую боль. Я бы хотел видеть Россию свободным демократическим государством, другом и опорой для своего населения, для соседей, для всего мира┘ Российским гражданством я дорожу прежде всего потому, что это одно из многих прекрасных дел, осуществленных Михаилом Сергеевичем Горбачевым. Когда меня хотели лишить российского гражданства, Горбачев вмешался в эту постыдную инициативу КГБ, начав и на этом фронте новую эру – эру свободных русских.

– В Тбилиси вы исполняли Шопена. Чем вам близок этот композитор? Кто еще созвучен вашей душе?

– Душа каждого чувствующего и мыслящего человека подобна многогранному органическому кристаллу. Музыка Шопена – неотъемлемая часть этого переливающегося светозвуками духовного органа. Шопен помог европейскому человеку первой половины XIX века вырастить в себе подобное сокровище... Теперь оно принадлежит всем. Разумеется, я люблю и другую музыку. Люблю и божественного Баха, и щемяще русского Рахманинова, и родного Чайковского, и cаркастичного, трагичного Шостаковича, и безудержного фантазера Моцарта, и многих, многих других.

– Что вам близко в музыке современных композиторов?

– Они разные. У каждого свое. К сожалению, «своего» современного композитора я пока не нашел.

– Как, на ваш взгляд, развиваются сегодня пианистические традиции в мире?

– Плохо. Произошли нивелировка и подгонка стилей и индивидуальностей в угоду потребителю. Против этого должен бороться сегодня каждый честный музыкант.

– Когда вы впервые почувствовали, что упорные занятия музыкой – не скучная обязанность, а удовольствие, творческий процесс?

– Когда я потерял отца, мне было 15 лет. Музыка помогла мне пережить эту потерю, преодолеть инфантильность, стать мужчиной. Она стала для меня спасительной творческой средой, рабочим космосом, в котором можно было продолжать жить и развиваться.

– Однажды вы сказали, что уже не чувствуете себя русским. Кем же вы себя ощущаете – европейцем, человеком мира?

– Я чувствую себя прежде всего человеком. Русский, европеец, космополит – это, как мне кажется, устаревшие понятия, категории позапрошлого века. Турбулентности мировой истории последних тысячелетий фатально смешали крови различных народов. Благодаря Интернету мы все стали виртуальными космополитами. Жителями маленькой планеты Земля. Скоро, боюсь, исчезнут и языки, останется только английский и китайский. А когда-нибудь смешаются и они. Я глубоко уважаю национальные культуры малых и больших народов. Но их будущее – музеи и монографии. Океан времени шлифует их, как гальку, и превращает в песок. Будущее за мировой культурой, в которую должны влиться национальные культуры. Процесс этот не гармонический и не безболезненный, но неизбежный. Его остановить невозможно, так же как невозможно остановить течение времени. То же произойдет когда-нибудь со всеми религиями, расами, национальностями и народностями. Истеричный национализм или расизм всевозможных сортов используется провокаторами и разжигателями войн, желающими погреть лапы на костре войны. Мне пестование национальных различий глубоко чуждо. Мы все одна семья. Шопен принадлежит всем.

– Чем объясняется то, что вы в течение шести лет не прикасались к инструменту? И как вам удалось сохранить форму? Ведь это как в спорте – пауза приносит потерю каких-то необходимых качеств, не так ли? Эта пауза была вам чем-то полезна как музыканту, то есть человеку творческому?

– До этой паузы я свой музыкальный дар эксплуатировал, а не развивал. В конце концов мое естество взбунтовалось против этого. Мне необходимо было остановиться, чтобы отдышаться и прислушаться. Я бросил музыку. Ушел от шума мира. Я слушал себя, слушал космос и потихоньку дозревал. И прошел сквозь сомнение, отчаяние и смерть к новой творческой жизни.