0
2374
Газета Культура Интернет-версия

12.04.2010 00:00:00

Неизвестный крестоносец

Тэги: скульптор, эрнст неизвестный


скульптор, эрнст неизвестный В глазах Неизвестного – мудрость древнего пророка.
Фото Павла Антонова

Эрнст Неизвестный – скульптор, фронтовик, диссидент. Почти 40 лет живет в Америке. Самый известный его памятник тем не менее был поставлен в СССР на Новодевичьем кладбище – Никите Сергеевичу Хрущеву, первому секретарю ЦК КПСС, который в свое время жестоко раскритиковал работы молодых художников на втором этаже Манежа. Неизвестный тогда удостоился особого внимания.
Накануне юбилея скульптор встретился и ответил на вопросы Павла Антонова.

– Как, по-вашему: то, что происходит с вами сейчас, было предопределено? В детстве вы мечтали о таком будущем для себя?
– У меня с детства почти ничего не меняется. Жизнь идет своим чередом, и кажется, что все предопределено. В любом случае ты знаешь: кто-то сидит на твоих плечах – не то ангел, не то дьявол, черт его разберет. Иногда меня это радует – тогда оставляет чувство одиночества┘
В школе меня звали Дикошарой (на Урале шарами называют глаза): я часто сидел в классе с вытаращенными глазами, ни на что не реагируя, думая о своем. А когда папа с мамой уходили и я оставался дома один, развлекался тем, что садился у окна, разглядывал кристаллики снега или капли дождя на стекле и фантазировал. Я был воспитан на книжках из серии «Жизнь замечательных людей» и часто воображал, что пробираюсь, как Парацельс, через заснеженные поля, или представлял себя Спартаком┘ Эта способность сохранилась у меня до сих пор. Когда мне скучно, я не слышу, что говорят и не вижу ничего вокруг: смотрю «свое кино».
– И каков сюжет этой картины?
– В зависимости от ситуации. У меня есть тысячи рисунков, появившихся благодаря какому-то пороку мозга. Скажем, я вдруг начинаю видеть воздух состоящим как будто из пузырьков. Постепенно они складываются в визуальные образы, которых я быстренько, как насекомых, пришпиливаю к листу, то есть делаю абрис того, что вижу. До тех пор пока я не закончил, меня преследует дикая головная боль. Отпускает, когда работа завершена. Потом эти образы кладутся в основу полотен или скульптур, обрастают визуальными и интеллектуальными ассоциациями. Но иногда я думаю, что именно эти рисунки в определенном смысле лучше всего мною сделанного – лучше скульптуры, лучше живописи. Как раз сейчас я работаю над серией, которая называется «Мужские капризы». Она тоже родилась из росчерка, увиденного мною воздушного абриса.
– Чем отличаются мужские капризы от женских?
– Понятия не имею. Но точно знаю, что испытываю, в общем, мужские комплексы, а не женские. У меня это люди с мечами, воплощающие какие-то мои переживания.
– А когда вы поняли, что хотите быть художником?
– Сколько себя помню, всегда так думал. Когда был младенцем, любил лепить из хлебного мякиша. Мне давали хлеб, а я лепил. Мама острила: мол, искусство важнее еды. Духовная связь с людьми избавляет меня от ужаса перед космическим одиночеством человека, потому что доказывает некий высший смысл. Хотите, назовите его божественным или оккультным.
– Между тем в вашей семье художников не было┘
– Да, мама у меня химик-биолог и писатель-поэт, папа – бывший офицер Белой армии. Правда, я его помню уже врачом детской клиники, которую он впоследствии на протяжении 50 лет возглавлял. Он, кстати, рисовал – в старину в гимназии этому учили.
– У кого учились вы?
– Я всю жизнь учусь и все время читаю. Сейчас вот об оккультизме в Советском Союзе, о Леонардо да Винчи и еврейской Каббале, Розенкранц вон на полке лежит. На меня оказывали влияние многие. Может быть, это эгоистично или даже неприлично, но на меня производят впечатление люди, которые подтверждают мои мысли. Тогда я прихожу в восторг оттого, что сам думал о чем-то подобном, хотя, может быть, не так точно, не так глубоко. Вот, собственно, пафос моей учебы.
– Вы были хорошо знакомы с русским философом Мерабом Мамардашвили. Какую роль он сыграл в вашей жизни?
– Мы с Мерабом были ближайшие друзья и много часов провели в разговорах. Почитайте, что он обо мне пишет, и все поймете. В одной из статей Мераб сказал, что, когда мы познакомились, больше всего его потрясла моя глубокая естественная религиозность. Но то, что он считал религиозностью, на самом деле никак не укладывается в канонические определения религии. Я просто с детства не верю в материализм, а верю в чудо. Меня ничего не удивляет, я не понимаю, почему людям обязательно нужны доказательства. Разве само существование человека – уже не чудо?
– Вы несколько раз стояли на пороге смерти. Что значит для вас этот опыт?
– Не люблю об этом говорить. Да, несколько раз в жизни меня реанимировали. Первый раз еще до войны. Я умирал от брюшного тифа. От жара с меня слезала кожа: можно было ухватить за кончик и полностью снять ее с руки. И вдруг перед глазами, будто на ускоренной перемотке, стали проноситься какие-то эпизоды из детства. Я видел себя мальчиком, бегающим по двору, что-то еще┘ Было ощущение, что я смотрю фильм, который с невероятной быстротой прокручивается внутри меня. Фильм обо мне и моей жизни┘
Уже на фронте меня очень сильно ранило разрывной пулей. Был перебит позвоночник, меня всего заковали в гипс, а когда решили, что я умер, отнесли в морг. Спасибо нерадивости санитаров: им было тяжело нести загипсованное тело, и они, так сказать, не очень вежливо положили меня на пол, попросту говоря, скинули. Гипс сдвинулся, я почувствовал боль и заорал – тогда меня услышали и подняли наверх. Не хочу об этом рассказывать – чересчур романтично. Но интересно! Единственное, что могу сказать: смерть не страшна. Я испытал отсутствие боли и какую-то очень приятную невесомость, что ли┘
– Есть работа, которую вы считаете для себя наиболее важной?
– Знаете, нет, потому что постоянно меняется настроение, вкус и сам я меняюсь. Есть работы (не только у меня, но и у других художников), которые являются объектами – грамотно и выразительно вылепленными объемами пространства. Но есть такие, которые в силу каких-то психологических законов превращаются в субъекты и подчиняются невидимому. Мой «Орфей» для меня – субъект, потому что он больше, чем просто скульптура. Однажды на церемонии ТЭФИ кто-то стал сравнивать «Орфея» и «Оскара», сказав, что наша статуэтка – произведение искусства, а американская – что-то непонятное. Не совсем так. С «Оскаром» все ясно: это знак высокий, как орден, как символ, но он не одушевлен эмоциями или человеческими фантазиями, он не является личностным субъектом. А «Орфей» одушевлен, равно как и мой «Пророк».
– Вы иллюстрировали Библию: какая фраза из Священного Писания больше всего подходит именно вам?
– Не знаю, все зависит от моей конкретной душевной ситуации. Естественно, «суета сует и всяческая суета», но это даже банально. Конечно, многое из Библии я помню наизусть и могу привести как пример в отдельные жизненные моменты. Иллюстрирование Библии превратилось для меня в большую исследовательскую работу. Прежде чем обращать слова Священного Писания в зримые образы, нужно было перечитать десятки книг. Я разговаривал с рабби, с представителями католической и православной Церквей, в том числе облаченными высоким саном┘ И, смею заверить, совершил несколько визуальных открытий. Например, все библейские пророки восставали против высот: они боролись с высотами, проклинали высоты и тех, кто на них ходил┘ Это надо было изобразить. Но нигде, даже в библейском словаре, я не нашел толкования слова «высоты». И вот путем долгих исследований выяснил, что высоты – это гигантские деревья, которые росли на холмах Палестины. Именно им поклонялись древние евреи, пока сохранялись пережитки язычества. Под этими деревьями устраивались кровосмесительные оргии и даже человеческие жертвоприношения. Так что я имел право изобразить дерево в виде беса – ненависть и пророческий призыв к высотам обрели визуальное значение. Впоследствии оказалось, что высоты сохранились по сей день, но мусульмане построили под ними свои храмы.
– Есть еще какой-нибудь проект, который вы хотели бы осуществить?
– По существу, я все время занят одним и тем же – делаю реквиемы. Вот сейчас создаю реквием скульптуре. Чем не проект?
– Какие слова вы хотели бы увидеть на своем надгробном камне?
– Мою фамилию, и больше ничего. Я считаю пошлым что-либо писать на могиле – это нескромно, даже вульгарно. Вот сейчас делал надгробие маме, появилось желание декорировать ее камень стихами, но я резко его отмел, потому что знаю: она бы этого не хотела.
– А свой камень как себе представляете?
– Ну крест. Поскольку я человек православный, значит, православный крест, но меня в принципе любой устраивает. В данном случае мудрить не надо.
– За что вам стыдно?
– За пошлость, которая меня окружает. Не за свои действия, а вообще за приземленность желаний. И с этим очень тяжело жить, потому что я раним, как ребенок. Поэтому я так замкнут и стараюсь мало что смотреть. Меня с детства оскорбляет быт, который возводится в категорию главного, женская вульгарность. Я, как рыцарь братства Сиона, преклоняюсь перед женским началом в жизни и в природе. И когда сама женщина опошляет свою божественную сущность, мне становится чудовищно стыдно. Именно потому, что я люблю женщин. Мне в жизни не хватает возрожденческого пурпура, необязательно благостного, пусть даже он будет ужасен. 


Комментарии для элемента не найдены.

Читайте также


Российское общество радикально изменилось после начала СВО

Российское общество радикально изменилось после начала СВО

Ольга Соловьева

Население впервые испытывает прилив самостоятельности и личной инициативы, отмечают социологи

0
1619
Поддерживать высокие нефтяные цены становится все труднее

Поддерживать высокие нефтяные цены становится все труднее

Михаил Сергеев

Прозападные аналитики обвинили Россию в нарушении квот соглашения ОПЕК+

0
1627
Полноценное питание зависит от кошелька

Полноценное питание зависит от кошелька

Анастасия Башкатова

От четверти до трети населения не имеют доступа к полезным продуктам ни физически, ни финансово

0
1367
Россия планирует импортировать картофель из-за роста спроса на него

Россия планирует импортировать картофель из-за роста спроса на него

  

0
850

Другие новости