Григорий Заславский
Для Алисы Фрейндлих каждый спектакль – высота, которую надо взять, высоко прыгнув. Сцена из спектакля «Уроки танго и любви».
Фото с официального сайта Алисы Фрейндлих
На прошлой неделе в Петербурге, в бывшем Дворце пионеров, который ныне носит гордое звание концертного зала «Карнавал», сыграли премьеру спектакля «Уроки танго и любви». Билеты спрашивали на Невском, зал был забит до отказа – в Петербурге обожают Алису Фрейндлих, а в новом спектакле у нее главная роль.
«Уроки...» отчасти повторяют, отчасти продолжают сюжет «Квартета», с которым Фрейндлих и ее коллеги по БДТ раз-два в месяц приезжают на гастроли в Москву. Но в «Квартете» – история о четырех старых актерах, бывших оперных знаменитостях, которые однажды решают повторить былой успех своего квартета, а в новом спектакле Фрейндлих играет бывшую танцовщицу, по которой когда-то сходил с ума Париж, и вдруг звонок продюсера внушает ей надежду не только получить высокий гонорар, но и исполнить в зале «Олимпия» свой коронный танец. Пьеса, написанная актрисой Валентиной Аслановой, простодушна, даже наивна, но от многих других антреприз, помимо, конечно, главного – игры Фрейндлих, «Уроки танго...» отличает еще и довольно качественное проработанное окружение: когда звезда на время покидает сцену, паузы заполняют качественные хореографические репризы некоего «Крепостного балета», руководитель которого Елена Прокопьева стала и режиссером спектакля. Драматические диалоги героиня Фрейндлих ведет со своей домработницей и дальней родственницей Симоной, роль которой исполнила дочь актрисы Варвара Владимирова. Редко когда соглашающаяся на интервью, в этот раз Алиса Бруновна согласилась поговорить – минут 20, перед тем как начать гримироваться. В театр она приходит заранее, чтобы успеть перед началом еще пройти какие-то сцены и, как она сама говорит, «растанцеваться». В самом спектакле помимо замечательной игры Фрейндлих восхищает и даже срывает аплодисменты потрясающей своей физической формой.
– Алиса Бруновна, о Марии Ермоловой сохранились воспоминания, что она страшно боялась опоздать и, в частности, на вокзал приезжала часа за четыре до подачи поезда. На меня произвело впечатление, что если она приезжала до спектакля не за четыре часа, а за три, то считала, что опоздала. Что для вас считается опозданием на спектакль?
– Ой, на спектакль у меня, слава богу, не было опозданий...
– Нет, я имею в виду, что сейчас до спектакля еще два часа, а вы уже в театре. Это рано, или нормально, или вы обычно приезжаете еще раньше?
– Это в зависимости от того, сколько потребует спектакль подготовки. Если что-то серьезное нужно – распеться или растанцеваться, я должна прийти раньше, если достаточно загримироваться, то могу прийти позже. Так что никаких точностей. Но минимально – за час надо быть, это самое позднее. Если нужно только загримироваться.
– Для вас грим был важен всегда или вы были готовы выйти без грима?
– Дело в том, что сценический свет очень интенсивный, он выбеливает лицо, и, если вы без тона, лицо делается зеленоватым. Зачем вам это нужно – зеленоватое лицо? А так грим – это принадлежность характера, который ты играешь, поэтому совсем без грима я плохо себе представляю, как это играть.
– «Танго» – кажется, второй спектакль, который вы играете вместе с дочерью...
– Вообще-то первый, если по-честному. Я снималась с ней в кино, а в «Калифорнийской сюите» с ней у Олега Валериановича была сцена, а я на сцене никаким образом не была с дочерью связана, так что для меня она пока, если хотите, – предмет, лежащий под одеялом. В этом контексте.
– А вы ее чему-то учите? Непросто выходить на сцену с дочерью, потому что за нее, наверное, больше ответственности, чем за себя? Вы ей что-то советуете – по ремеслу?
– Ну а как же! Конечно. Но каждый отдельный совет заключается в контексте... По части профессии я стараюсь какие-то вещи напомнить из ее школьных впечатлений. Она училась у хорошего педагога, и ей надо просто напоминать о каких-то вещах, о которых она за время своего деторождения успела забыть. Она же какое-то время не работала, только чуть-чуть снималась, а так был большой пропуск, потому что детишек родила одного за другим, можете себе представить – насколько это увело ее в сторону. А профессиональный опыт обретается именно на сцене, не в институте. Когда ты начинаешь работать, тогда и начинается основная школа.
– У музыкантов говорят, если не позанимался день – понимаешь сам, а если неделю – твои слушатели. Не слышал, насколько в актерском мире важна практика...
– Практика чрезвычайно важна, потому что это продолжение школы, профессионального обучения и освоения себя в пространстве сценическом. Поэтому всякий пропуск чреват. Другое дело, что она понемножку снималась в кино и совсем без профессии уж не была на «вы». Был какой-то опыт того, что называется «публичное одиночество».
– А что вообще можно передать в актерской профессии? Научить ведь можно ремеслу, каким-то приемам...
– Когда я училась, мой замечательный педагог всегда учил смотреть стариков, они знают больше, чем любая школьная тетрадка, которую вы заполняете во время обучения. И мы бегали, и все смотрели, и в театре, в котором впоследствии работали, тоже торчали за кулисами, смотрели на мастеров. У них можно научиться именно каким-то профессиональным секретам.
– Что вы сейчас можете передать из таких профессиональных секретов?
– Ничего не могу передать. Это целый задачник, как в геометрии или в химии, нельзя одной фразой вдруг взять и научить. Единственное, что могу посоветовать, то, что было красной строкой в период моего обучения: никогда не отдыхать на сцене, не щадить и не жалеть себя. Даже вот сейчас твоя сцена, а потом будет не твоя, и ты можешь как будто выключиться и подумать, что у тебя будет на ужин, – боже сохрани, это самое страшное нарушение творческой дисциплины и умения держать линию или тему, если воспользоваться музыкальным термином.
– Вообще вам хочется сегодня играть или нет?
– Какой-то жадности у меня уже нет, понимаю, что возможности с возрастом ограничены очень небольшим количеством ролей, которые могут быть выпущены на белый свет. Все уже сыграно, пьес новых не пишут, пока что драматурги отдыхают... А что касается классики, посудите сами, как немного для возрастной актрисы, про актера даже не говорю, у мужиков как раз более широкий спектр для работы в возрасте. А с женскими ролями – страшно...
– А что вас сегодня радует, если что-то радует, в театре?
– Радует смелость, которая сегодня явилась, она хорошая, только не всегда помножена на то, на что должна быть помножена. (Смеется.) Когда-то замечательный режиссер Элем Климов высказал такую формулу, что настоящая творческая личность должна соответствовать трем «с» – это совесть, смелость и свобода. Они должны быть помножены, одной смелости недостаточно, надо иметь совесть... Свобода дает право брать любые высоты, но при этом если не отказывает тебе совесть... «Совесть» – понятие довольно-таки широкое, хорошая совесть требует соответствия хорошему вкусу.
– То есть творческая совесть ближе к понятию хорошего вкуса, чем человеческой совести?
– Почему? (Смеется.) «Творческая совесть» – это, пожалуй, отдельное свое понятие, но оно включает в себя понятие хорошего творческого вкуса.
– Вам приятно, что билеты на «Квартет» в Москве перепродают по 10 тысяч с рук?
– Ничего приятного в этом не вижу – мне приятнее, когда в зале интеллигентные люди, а это студенты, учителя и т.д., а они, как правило, небогатые и не могут покупать билеты за такие деньги...
– Их дети выросли, разбогатели и теперь отправляют родителей в театр. Так что по-прежнему в зале учителя и врачи.
– Ну если это так, тогда честь и хвала тем детям. Но не думаю, что это так уж повсеместно. Знаю, что многие истинные любители театра не могут попасть именно по этой причине, но они народ тренированный, они идут очень заранее за билетами, и, как только касса открывается, если спектакль такой популярный, они уже там – и им удается обойтись без спекулянтов.
– Как относится к вам худрук Темур Чхеидзе: к, не скажу старикам – скажу к актерам товстоноговского набора? Сколько вас осталось?
– Очень мало осталось актеров этого призыва, уже почти никого... Он прекрасно относится к нам. Другое дело, что сам он в смятении, пьес-то нет для нашего поколения... Ну – нет, ну что делать?! Но мы и не можем играть через день, так что то немногое, что есть, нам дают играть, с моей точки зрения, он дает нам достойные роли. Да и достаточно по нашему возрасту. Сколько можно играть? 10 спектаклей в месяц – уже много.
– У вас, кажется, должно выходить больше, да и впечатление, что вы в хорошем смысле жадная актриса, что вам нравится играть много...
– Нет, мне не нравится играть много, я устаю и перестаю получать от этого удовольствие, так что 10 спектаклей это среднее, больше и нет. Бывает там 12, но бывает и 8, но в среднем – 10.
– Что вы должны почувствовать во время спектакля или после спектакля, чтобы сказать: вам хорошо? Изменилось ли это чувство радости за прошедшие годы?
– Ну раньше мне это не стоило таких усилий, как сейчас. А сейчас, если спектакль состоялся, если зритель его хорошо принял и все было нормально, то есть какое-то удовлетворение, что я еще... да, взяла эту высоту или планку, которую должна была взять. Прыгнуть и взять. (Смеется.) Конечно... Ну а с другой стороны, иногда бывает даже и радость, что это уже позади и спектакль закончился. Бывает, так я думаю. Очень тяжелый у меня спектакль «Оскар и Розовая дама», тяжелый и физически, и душевно...
– Я ушел в антракте...
– Почему?
– Просто тяжело было смотреть... Вы играли замечательно...
– А чего ж так?
– Так хорошо играли, что мне было плохо, история тяжелая...
– Очень напрасно. Просветление наступает во второй половине, так что вы сделали ошибку. Короче говоря, дня за три до «Оскара...» я думаю, вот пройдет «Оскар...» – и тогда я вздохну спокойно, вот пройдет, вот пройдет... И когда он прошел – вот тогда полный выдох облегчения, потому как спектакль очень тяжелый. Ничего с этим не поделаешь. И такое вдруг облегчение я испытываю! До следующего раза дышу свободно. А потом снова начинаю нервничать по мере того, как он приближается...
– Вы вообще послушная актриса? Я понимаю, быть послушной у Товстоногова, но другое дело – у режиссеров, когда вы чувствуете, что в профессии понимаете чуть больше?
– Бывает, конечно, и такое, но я считаю, что на каждом корабле должен быть свой капитан, иначе не состоится рейс, если капитана не слушаться, говоря школярским языком. Бывает, что я спорю, пытаюсь доказать свою точку зрения, если получается – слава богу, не получается...
– Матом не ругаетесь?
– (Смеется.) Смотря с кем репетировать. Иногда бывает и такое, если вдруг что-то такое не так...
– Вы часто приезжаете в Москву, как вы переносите дорогу?
– Скверно, скверно, я не сплю в поезде, это для меня мука, потом прихожу в гостиницу и отсыпаюсь. К спектаклю мне важно доспать, так что это не самый приятный момент.
– Вы чувствуете себя лицом Северной столицы? Человеком, который обязан выступать по разным поводам, выражать свое отношение к башне «Газпрома»?
– Я не чувствую себя обязанной это делать. Если у меня есть точка зрения, то высказываю, а если нет, то чего же мне высказывать?.. А даже если она и есть, то никто особенно и не просит меня высказываться. И я радуюсь этому как раз.
– А если бы спросили про башню «Газпрома»?
– Я недостаточно в курсе всех подробностей этой истории, могу только сказать, что люблю город бесконечно, поэтому всякое вмешательство в его симфоническую стройность меня обижает, а высказываться по этому поводу можно, когда ты очень и очень в курсе дела, когда ты компетентен во всех аспектах этого вопроса. Общее положение моего отношения такое: город слишком продуманно строен, чтобы его обижать какими-то ненужными всплесками.
– Хоть фильм «Полторы комнаты» и затянут, но вы с Юрским играете там так замечательно родителей Бродского. У вас как у ленинградки и читающего человека наверняка сложилось свое впечатление о Бродском, насколько ваше впечатление о нем совпадает с фильмом?
– Я отношусь скорее к поколению его родителей... Нет, скорее чуть старших сестер и братьев. Я помню все начало, помню, как шел процесс, мы все это отслеживали по радио, по каким-то публикациям, для нас это был не какой-то отвлеченный вопрос, а очень свой. Поэтому я поэтапно знаю все, что с ним так или иначе связано. Вот меня как-то спросили: что вы сыграли? Вы же не знали его маму...
– Но вы знали свою...
– Я как раз именно это и хочу сказать: я сыграла просто свою маму, это был единственный манок, существенный для меня в этой работе. Я обратила внимание – мы всегда ищем пути к роли, когда был у нас в Театре Ленсовета такой спектакль «Малыш и Карлсон», как раз Варька была маленькая. Значит, я сыграла Варьку. Потом, когда был «Оскар и Розовая дама», я держала курс на моего внука, который в этот момент был как раз в возрасте 10–12 лет. Когда был фильм «На Верхней Масловке», я сыграла своего папу, ему было 92 года, я его наблюдала, у него была свежайшая голова и совершенно не подчиняющаяся ему физика. Я просто им, так сказать, запитывалась. А вот когда я играла Марью Михайловну или Марью Моисеевну, не знаю, как правильно, – тут я сыграла просто свою маму в этот период и в этих ее хлопотах, во всех ее заинтересованностях.
– Что вам дали чеховские роли, что вообще Чехов дает актеру?
– Чехов дает тонкие ниточки, из которых хорошо получаются всяческие кружева, если вам это интересно. У каждого драматурга своя пряжа, у Чехова очень тоненькая пряжа и дает возможность как-то красиво и ажурно плести. Надо только уметь этой возможностью воспользоваться.
