Марина Гайкович
В Большом зале консерватории на прошлой неделе выступил скрипач, который долгое время оставался загадкой для российской публики. Сергей Крылов принял участие в концерте оркестра «Солисты Москвы» под управлением Юрия Башмета. Все музыканты играли на уникальных инструментах работы Страдивари.
– Сергей, вам приходилось играть на инструментах Страдивари?
– На многих Страдивари. Но поскольку с инструментами бывают сложности, вопросы со страховкой, в любом случае со мной инструмент моего отца Александра Крылова, сделанный в 1994 году. Это моя скрипка, на которой я обычно играю.
– Когда вы играете на инструментах Страдивари, каковы ваши ощущения? Испытываете трепет?
– Это очень классные ощущения. Но между скрипками Страдивари – большая разница. Есть потрясающий инструмент ценой шесть миллионов евро, он находится в Кремоне, я на нем записал 24 каприса Паганини, он звучит просто гениально. Но попадаются разные инструменты Страдивари, и не всегда они находятся в очень хорошем состоянии: многое зависит от мастера, который реставрировал инструмент, от того, в каком состоянии инструмент попал к мастеру. Но объединяет все инструменты Страдивари тот самый звук, который все остальные ищут.
– Вы тем не менее играете на скрипке, сделанной вашим отцом, хотя могли бы претендовать на коллекционный инструмент того же Страдивари. Из уважения к работе отца или ваша скрипка тоже обладает уникальными свойствами?
– Я считаю, что папина скрипка – потрясающий инструмент ХХ века. Мы не можем сравнивать инструменты XVIII и ХХ веков, они были сделаны из разных материалов в разные эпохи, и, конечно, Страдивари, которому 300 лет, – это как виски 30-летней выдержки. Но есть при этом виски, которому пять лет. Я считаю, что в категории современных инструментов скрипка моего отца – это «Страдивари ХХ века». Я играю на ней вовсе не потому, что ее сделал мой отец, а просто потому, что инструмент очень хорошо звучит.
– Принимали ли вы какое-то участие в процессе изготовления скрипки, советовался ли папа с вами?
– Конечно, это был такой длинный set up, мы долго регулировали этот инструмент с отцом. Папа умер 10 лет назад, и этот процесс совершенствования скрипки закончился с его смертью. А это ведь особенность инструмента – он нуждается в постоянной поддержке, чтобы все параметры совпадали с теми, что когда-то вложил в него мастер.
– Ваши первые выступления в России после отъезда за рубеж прошли не в Москве. В одном из интервью вы сказали, что предложений выступить в столице было много, но вас каждый раз не устраивали условия. Позвольте поинтересоваться: что именно не подходило? Музыканты, площадки?
– Вы задаете очень острый вопрос. Если я скажу, что не устраивали музыканты, то те, кто меня приглашал, могут обидеться. Но в принципе да. Меня не устраивал уровень оркестров, уровень дирижеров. Москва и Санкт-Петербург для меня – что-то особое. В Москве очень понимающая публика. Если ты сыграл хорошо, она обязательно оценит это. Что такое настоящий концерт? Должен быть очень хороший скрипач – солист, очень хороший оркестр, очень хороший дирижер, очень хорошая акустика и очень хорошая публика.
– Поэтому вы согласились, когда поступило предложение сыграть с Российским национальный оркестром и Плетневым?
– Я считаю, что играть с Михаилом Васильевичем – это счастье; вообще иметь контакт с такими личностями, как Плетнев или Башмет, – это шанс пообщаться с великими людьми. Я, конечно же, согласился на приглашение выступить с Плетневым. Я ждал этого момента, и он настал. Это грандиозное сотрудничество. Его можно пожелать любому исполнителю.
– А к своим западным ангажементам вы столь же требовательны?
– Зависит от ситуации. Я очень требовательный человек к самому себе. Я пытаюсь всеми силами не сходить на артистические компромиссы на Западе тоже.
– Как же тогда с такой требовательностью к себе вы вышли на дирижерский путь? Ведь эту профессию нужно десятилетиями осваивать.
– Мне кажется, что на эту тему нужно будет говорить в том случае, когда у меня будет здесь концерт и будет возможность оценить Литовский камерный оркестр во всей его красе. Поскольку эта инициатива принадлежала им, а не мне и это открывает новые музыкантские границы, то я с удовольствием согласился на это. У нас большие планы, я уже дирижировал несколькими симфониями, и у нас совместные планы на конец года. К дирижированию я отношусь очень серьезно.
– Вы занимаетесь с кем-либо, берете уроки?
– Этот вопрос лучше бы было задать Мстиславу Ростроповичу, когда он, например, выходил дирижировать оркестром Венской филармонии. Я вам скажу, что вещи, которые Ростропович с дирижерской палочкой в руках сумел нам оставить, – это совершенно незабываемые музыкальные моменты. Я лично занимаюсь музыкой 33 года, и мне кажется, что дирижер – это первым делом музыкант, который, конечно, должен иметь очень серьезный подход к этому делу. За моими дирижерскими плечами не такой грандиозный опыт, как за скрипичными, где уже тысячи концертов отыграно. Но мне кажется, что в роли дирижера я могу сказать свое слово.
– Расскажите, пожалуйста, о своих встречах с Ростроповичем.
– Мы познакомились случайно: Мстислав Леопольдович получил почетное гражданство Кремоны, и у меня была возможность играть в его честь на скрипке Страдивари. И после этого началась наша большая дружба, он начал меня приглашать выступать с ним. И этот опыт изменил меня как музыканта в лучшую сторону. Мне его часто не хватает, его звонков и концертов с ним.
– В одном из ваших выступлений в России вы представили публике один из самых сложных концертов Паганини, на прошедшем концерте играли его виртуозные каприсы. Что такое виртуозность для вас?
– Это не что иное, как самовыражение себя. Пятый концерт Паганини, который я играл с Башметом и в Сочи, и в Москве, – это концерт, который никто не исполнял в России, а если исполнял, то это было лет 40 назад. Это была очень интересная работа. Что касается каприсов, то это, на мой взгляд, интересный материал для слушателя. Передо мной не стоит задача играть только Паганини, я не приклеиваю к себе штампы виртуоза, но считаю, что Паганини очень интересный автор.
– Знаю, что вы увлекаетесь управлением самолетов┘
– Да, я могу управлять самолетом, люблю их с детства, как многие мальчики.
– Есть схожие моменты в игре виртуозных опусов Паганини и вождении самолета?
– Да, это адреналин, но в управлении самолетом его гораздо больше. По крайней мере для меня.
– В российской прессе вас однажды назвали итальянским скрипачом. А вы себя кем ощущаете?
– Русским, конечно. Но с европейским уклоном.
– А в чем выражается европейский уклон?
– Это сложный вопрос. Во внимательном подходе к оригинальности написанного текста. В России не совсем глубокое отношение к написанному тексту, когда к музыке Шуберта и Бетховена, например, подходят одним махом, и в интерпретации не слышно разницы. Я пытаюсь добиться того, что хотел композитор. Сейчас в России многие музыканты серьезно относятся к написанному – играют по уртексту, отталкиваются от того, что написал композитор┘
– То есть вы приверженец аутентичного стиля исполнительства?
– Да.
– Играете, скажем, Баха на жильных струнах?
– То, о чем вы говорите, это крайность. Я – музыкант ХХI века, и, например, не могу перестроить свой слух на полтона ниже.
Дарья Гармоненко 
