Дарья Курдюкова Около сотни графических работ 1920–1960-х годов всех этапов творчества. В прошлый раз выставку Аксельрода в 2006-м представлял Пушкинский музей – два художника, Меер Аксельрод и его внук Михаил Яхилевич, плюс стихотворные «комментарии» Зелика Аксельрода (брата Меера) и Елены Аксельрод. Но архив Меера Аксельрода обширен – свидетельством чему новая, не пересекающаяся с предыдущей экспозиция.
Меер Аксельрод (1902–1970), выходец из белорусского местечка Молодечно, ученик Владимира Фаворского и Сергея Герасимова по ВХУТЕМАСу (ставшему в
1926-м ВХУТЕИНом), соратник Кузнецова, Петрова-Водкина, Сарьяна по объединению «4 искусства». В 30-е он, разумеется, был обвинен в формализме, в войну создавал антифашистские плакаты для Окон ТАСС, а также был приглашен Эйзенштейном для работы над фресками к «Ивану Грозному». Хотя когда-то критика была к нему благосклонна, сегодня окружение Аксельрода известнее, чем он сам, – тем не менее работы этого мастера хранятся в Русском и в Третьяковке, в Пушкинском, Литературном и Театральном музее им. А.Бахрушина (ведь он оформлял спектакли в Москве, Киеве и Минске).
На «ковчеговской» выставке нет ни плакатов, ни театральных эскизов (как нет книжных иллюстраций к Бабелю или к Шолом-Алейхему), здесь все какие-то дворы с бельевыми веревками и маленькие улочки с местными жителями: от той самой Баррикадной и Малаховки до Гурзуфа; колхозники и рыбаки, лодки, сосны, дома, закаты. Тут же – зарисовка в электричке – кадр, который сейчас исподтишка ловят фотообъективом. В частную хронику (где помимо прочего серия «Еврейский национальный район Калининдорф») вторгается хроника века – серии «Стекольный завод», «Гражданская война», «В военном лагере». Рисунок «Митинг в местечке»: суетится возле трибуны народ, а фоном стоят покосившиеся избы. Самая страшная работа – «Погром» – серо-красно-коричневое месиво из кричащих людей. И страшно даже не от натуралистических подробностей (их-то и нет), а от того, как передана сама атмосфера. Узнаваемость без подробностей, по настроению – черта работ Аксельрода (в этом смысле его «Погром» чем-то сродни рисункам участника «Маковца» Василия Чекрыгина – там тоже неясные темные силуэты, без деталей, но своим «хоровым» голосом проникающие куда-то в самую глубь). Темы Аксельрода – частные, это такие рисунки, которые, переживая, будут смотреть близкие люди и соседи. Если появляется митинг – то местного масштаба, если погром – то как личное переживание, личное горе (даже размер рисунков небольшой – они не витийствуют и не взывают, а тихо рассказывают тем, кто хочет расслышать).
Его портреты – тоже очень камерные. Изображения самых известных из представленных – Леонида Утесова и Корнея Чуковского – не лучше и не хуже, не более парадные и не более интересные, чем другие поименованные или безымянные персонажи. Натурщицы и натурщики трепетно-стыдливы, а «Стоящая спортсменка» не в пример духу эпохи неподтянута и непарадна. Сутулая и задумчивая, она, кажется, принадлежит совсем другому обществу, чем, например, близкая ей по времени «Девушка в футболке» Александра Самохвалова. «Начальник Политотдела» – это неначальственного и неполитического вида мужчина, вперивший вдаль меланхоличный взор. Такого рода портрет сродни не советским официальным «картинкам», а скорее вангоговским рефлектирующим персонажам (известно, кстати, что Аксельрод очень ценил постимпрессионистов).
Все работы – акварель, гуашь и темпера. Абрисы человеческих фигур, расплывчатые лошадиные силуэты, полупрозрачные акварельные лодки на берегу, кроны деревьев, прорастающие из разноцветных мазков. Аксельрод любил «соразмерную» человеку обыденность, для которой очень подходили быстрые средства графики (хотя была у него и живопись – на этот раз не представленная). У него почти нет деталей, но при этом изображенные ситуации кажутся узнаваемыми благодаря каким-то обобщенным, типичным жестам, благодаря ненавязчивым, но точным меткам того или иного настроения.
Своей привязанностью к повседневному и к тому, что связано с собственными корнями, Меер Аксельрод вписывается в плеяду художников, вспоминавших, как Шагал, о родном Витебске и как не столь известный Анатолий Каплан – о родном Рогачеве.
