Жизнь как воспоминание

В здании Собрания личных коллекций ГМИИ открылась ретроспективная выставка Анатолия Каплана (1902–1980). Расположившаяся на трех ярусах экспозиция предлагает графику, живопись и керамику из собрания петербургской четы Кушнир. Многочисленные пейзажи и бытовые зарисовки, серии блокадного Ленинграда и военной Чусовой, иллюстрации к Шолом-Алейхему и к еврейским песням, персонажи «Одесских рассказов» Бабеля и даже изображение Ленина.

Вполне закономерно, что работы эти наконец привезены в Москву. При обширной «выставочной программе» Каплана (прижизненной и посмертной), охватывавшей не только Россию, но в значительной степени Европу и Соединенные Штаты, как раз в Москве, где про него, кажется, несколько позабыли, отметить 105-летие со дня рождения художника его персональной выставкой очень уместно. А «путешествие из Петербурга в Москву» каплановских работ лишний раз подчеркивает его связь с тогда еще Петроградом, а затем и Ленинградом.

Именно туда приехал Каплан из местечкового белорусского Рогачева. Именно там учился живописи во Вхутемасе и гравюре в типографской мастерской у Георгия Верейского, там в Эрмитаже смотрел гравюры Серова и Домье. Наконец, этому городу посвящена серия «Ленинград в дни блокады» (1944).

Но все же главным городом и главной темой для Каплана, безусловно, остался Рогачев, «портретные» черты которого он настойчиво воспроизводил не только в сделанных еще «дома» ранних зарисовках, но и в зрелых ленинградских работах и в книжной иллюстрации. Сгрудившиеся на пригорке кривые дома, козы, телеги, печальный скрипач, обнимающиеся парочки – ностальгический лейтмотив, красной нитью проходящий сквозь разные произведения и разные техники, в которых пробовал себя Каплан. И недаром еще на улице зрителя встречает афиша, где тоже приютились каплановские козы. С другой стороны, по словам организаторов, одним из открытий выставки явилась живопись 1940-х годов (пейзажи с Рогачевом, написанные почти что в духе традиционной пейзажной школы), которая дает некий новый ракурс каплановского искусства (все-таки в основном графического).

Еще один важный для художника мотив, также вынесенный из местечкового детства, – частицы самобытной национальной культуры. Здесь и менора, и эмблематичные львы или птицы рядом с древом жизни (вероятно, написанные под впечатлением увиденных некогда элементов со страниц древних книг или могильных плит еврейского кладбища), и изображения хедеров, и бесчисленные свадебные танцы, и скрипачи (уж не у Шагала ли подсмотренные?!), многократно примеряющие на себя роль гениев места. Так еврейская древность переплетается с современной традицией.

Сам набор излюбленных каплановских тем ставит на его искусство печать камерности. Это заметно не только в полуфольклорных-полуреальных воспоминаниях-мечтах о местечковом прошлом, но, как ни странно, даже в имперской и советской теме. Так, изображение памятника Петру I у Инженерного замка или салют у Кировского моста (с надписью «Слава великому Сталину»), несмотря на официозные сюжеты, превращаются художником всего-навсего в подобие открыток с городскими видами. Или в подобие старых фотографий: например, словно полустершиеся монохромные картинки быта, сценки в клеймах из заглавных листов к «Заколдованному портному» Шолом-Алейхема или ленинградские дворцы в таких же клеймах вокруг Ленина – все они построены и увидены по одному принципу.

Конечно, Каплан не разнообразен в выборе сюжетов, и в этом его можно упрекнуть. Но его безусловная заслуга – и выставка наглядное тому подтверждение – в техническом мастерстве и в технической вариативности. Тонкие, почти превращающиеся в песок или в дым литографии; мягкие растушевки в работах с углем; сочная и подчас грубоватая живопись и, наконец, керамика с цветными затеками и с переливами – все это средства передачи настроения. А творчество в целом подобно найденному случайно чужому фотоальбому, где проходят сквозь время одни и те же персонажи.

Однако при всех достоинствах художественного материала нужно признать, что ориентироваться в этом пространстве (перелистывать те самые страницы альбома) не так просто. Почему-то на первых двух ярусах экспозиции вперемешку представлены зрелые и поздние работы, в то время как на самом верхнем, куда наивный зритель поднимается обычно в последнюю очередь, разместилось то, с чего все начиналось. Кроме того, совсем уж неясно, отчего выставку камерного и не очень широко известного Каплана не удостоили биографической справки, но зато снабдили пафосной хвалебной экспликацией, по духу ему самому довольно чуждой.