Вой, моя Марусечка!

Владимир Панков, идейный вдохновитель и организатор группы SaunDrama, вполне последовательно осуществляет свои экстравагантные идеи по сближению фольклора, театра, литературы, музыки, звука.

Совсем недавно в Центре им. Вс.Мейерхольда эти дети города, упрямо припадающие к деревенской архаике, показали спектакль «Гоголь. Вечера» по «Вечерам на хуторе близ Диканьки», растворив текст классика в обрядовых песнях и современном роке. Теперь же в Театре наций, в рамках международного проекта сказка «Молодец» Марины Цветаевой послужила новым полигоном для доказательства универсальной идеологии, исповедуемой Панковым. С французской стороны режиссером-постановщиком выступила сокурсница по ГИТИСу Люси Берелович. Коллективно-бессознательное, сказали бы немцы, родовое в том числе, и темное, дохристианское, сказали бы у нас, живо, никуда не делось и прочной пуповиной связывает нас с древним праславянским человеком, верившим в упырей, мцырей, вурдалаков и вместе с тем в жертвенную любовь. Цветаева для создания этой поэмы использовала сюжет из сказок Афанасьева об упыре.

Она написала ее в эмиграции в 1922 году, причем одновременно как на русском, так и на французском. Такое двуязычие в поэзии – редкость, и грех подобным не воспользоваться в совместном проекте, если, конечно, знать об этом. Кому принадлежит первенство идеи использовать текст Цветаевой, нам или нашим галльским друзьям, не знаю, но поэма, в которой деревенская девушка Маруся жертвует во имя любви жизнями сначала своего брата, затем своей матери, наконец, собственной Молодцу в красной рубашоночке, деревенскому демону, забирающему и душу Маруси, превращена в этом проекте в современную историю современных людей.

Русской деревни в спектакле нет и в помине. Вместо народного хора и выдвигаемых из общины трагических героев на сцене – светская вечеринка: дамы и господа в вечерних платьях и костюмах вполне пристойно выпивают из рюмочек. Пока не появляется Молодец Владимира Панкова. Тут и наступает кирдык европейской вежливой сдержанности, правилам хорошего тона. Наш русский Молодец угрюмо садится за стол, один за другим мрачно опрокидывает стаканами водку и начинает выть. Вечеринка замирает. Воет не упырь, а человек, стремящийся через этот крик освободить свои душу и тело от груза тоски, от предчувствия беды, от неминуемой смерти, которая придет за тем, кто окажется рядом с ним. Тут вспоминается Блок: «Да, скифы мы, да, азиаты мы». Слышится отчаяние степного волка, загнанного в европейскую декорацию, где нет ему места, да и не будет никогда. Никакой он не рубашечный герой, но герой, в котором чувства живут на пределе, как живут они в цветаевской поэзии. Он не герой сказки, а герой-вой всей Цветаевой.

Как известно, удвоение может стать, а может и не стать свойством усиления. В этом международном спектакле две Маруси – русская и французская, два Молодца – русский и француз. И говорят они соответственно по-русски и по-французски. Но Молодец французский – ребенок в сравнении с нашим. Это тинейджер, который максимум на что способен – на легкое хулиганство, которое замрет и прекратится при окрике старшего брата. Наш Молодец не знает дна падения, ему, волку, и вправду все нипочем. Он идет в беду добровольно и в омут за ним же идет Маруся по своей воле, как, впрочем, и Маруся французская. Это удвоение придает особую поэтическую универсальность спектаклю при всей разнице типажей – теплой, легкой у французов и северной, склонной к самоистязанию у русских. Французская Маруся – нежный ребенок, обиженный несправедливостью любви, жертва в поединке между мужчиной и женщиной; наша – преступница, идущая на погибель во имя своего чувства до самого рокового конца. Она сама просит хоронить себя «на развилье» дорог, идет на свой последний крест, чтобы остаться без креста.

В двузначном бренде Панкова SaunDrama пока Saund берет верх над драмой. Поэзию Цветаевой группа лихо переводит в музыкальную партитуру, в которой речитатив сменяет плач, шепот и крики – рок. Словам в спектакле подыгрывают не только мелодии, но и просто звуки скрипки, аккордеона, контрабаса, а звукам музыки – слова и звуки речи. Поэзия то распадается почти по-хлебниковски на самое элементарное, то по-цветаевски собирается в сгустки и выкрики предельных эмоций. Это кипение в котле направлений, традиций, стилей, архаики, берущей свое начало от плача Ярославны до использования самых разных новейших музыкальных форм, как hard rock, достигает своей точки кипения не раз по ходу спектакля. Однако эти вершины берутся музыкальным строем – драма же отходит в сторону, оттого сюжет временами теряет внятность, события смазаны, в правах уравнивается главное и побочное. Панкову еще предстоит Saund или примирить с драмой, или окончательно поссорить, удалившись на территорию сугубо музыкальную. Ясно одно, от звука он не откажется никогда. Панков на подступах к рождению нового театра, и есть надежда, что такой театр случится.