Ольга Галахова
Марина Брусникина успела привыкнуть к триумфам.
Фото Павла Ващилина
«Бубен верхнего мира» – так, по заглавию одного из ранних рассказов Виктора Пелевина, называется премьерный спектакль в филиале Театра им. Пушкина, в основе которого проза этого писателя.
Наше новейшее время не на шутку отменило ремесло как ненужный старомодный предрассудок. Эта отмена породила богатые на оттенки подмены и в литературе, и в изобразительном искусстве. Не уберегся, увы, от генеральной тенденции и театр. Театрализация закулисного процесса все настойчивее вторгается в реальность: вместо сборника стихов поэта – слэм, вместо готовых пьес – читки драматургов, вместо спектаклей – все те же читки новых пьес, разыгрываемых наспех актерами по ролям, в которых нас якобы приобщают к тайнам ремесла. Учебные спектакли с легкостью необычайной попадают в репертуар театров как полноценные спектакли. Но, увы, не рождается из подобных затей, к примеру, «Добрый человек из Сезуана» Юрия Любимова, учебный спектакль щукинцев, давший рождение новой Таганке.
Можно было бы потрудиться над классификациями и составить по Линнею забавную таблицу видов и подвидов неготовности разной степени. «Над вымыслом слезами обольюсь» – переживать подобное состояние наедине с собой не стоит, зачем? Лучше, не дописав, быстро всем показать начало. У многих современных художников нет потребности в том, чтобы довести, отшлифовать мысль до изнурительного совершенства. Какие там «тонны словесной руды»! Хватит и грамма!
Сам процесс, не успевший дозреть до готового произведения, поспешно становится предметом продажи.
Оставим в стороне младореформаторов – многие из них пребывают в заблуждении, что разницы между готовым и полуготовым нет. Но, к сожалению, и те, кто по судьбе, биографии, опыту, наконец, встречам с большими мастерами нашей сцены, должны были бы осознавать «ответственность момента», начинают терять чувство этой разницы. И надо признать, потребность в мастерстве истончается до опасно тонкого слоя.
Спектакль «Бубен верхнего мира» как раз из тех, что могут быть приняты на ура в качестве учебной работы. Однако разница между сугубо студенческими радостями и полноценным результатом усилий профессионалов все-таки остается. То, что сегодня показывается в филиале, – сугубо внутренние личные рекорды. До зрителя (и до полновесной премьеры) это высказывание необходимо еще доводить и доводить.
Режиссер-постановщик Марина Брусникина справедливо снискала репутацию человека, имеющего вкус к современной прозе. И вправду, постановка «Пролетного гуся» по двум рассказам Виктора Астафьева явилась тихим, но важным событием, впрочем, впоследствии удостоенным Госпремии. Далее равного успеха не случилось ни в ее постановках в МХТ, ни в «Сатириконе», ни в Театре им. А.С.Пушкина.
Сначала казалось, что Марина Брусникина – педагог Школы-студии МХАТ – рождает новый жанр, стоящий на перепутье между спектаклем и художественным чтением. Однако повторяемость приемов, применимость их к прозе порой не только разной, но и полярной и по авторскому мировоззрению, и по стилю письма, и по языку все более и более заставляют признать: слишком рано поставлено на поток то, чему требуется больше времени для вызревания.
Начинающие актеры не успевают стать сотворцами, как это случилось в «Пролетном гусе». Осваивая прозу Пелевина, вчерашние студенты заменяют энтузиазмом неофитов подлинный поиск выразительных средств, которые бы подходили именно к этому автору. Что особенно видно в том, как молодежью осваивается «Тарзанка», один из трех рассказов писателя.
Кульминации рассказ и инсценировка достигают в тот момент, когда Петр Петрович, восхищающийся красотой мироздания, осознает, что стоит на кромке высотного здания и ему произносится одно слово: «Лунатик». Тут Петр Петрович уже забывает о состоянии наслаждения окружающим его космосом, превращается в «здорового» гражданина, исполненного отчаянного страха, как же вернуться назад по этой тонкой ленте.
У Пелевина вполне отчетливо проводится близкая ему мысль, что только в невменяемом состоянии человек вменяем, открыт миру и его красоте. Актер Владимир Моташнев, играющий Петра Петровича, монолог о совершенстве природы читает так, словно это гоголевский монолог о «птице-тройке». Там, где у Пелевина кайф, в спектакле – здоровый реализм, там, где у Пелевина пробуждение от кайфа, в спектакле – водевильный страх.
Хор почему-то одет в белые комбинезоны, вероятно, призван намекнуть, что это облака, хотя уместней этот хоровод представить на рождественской елке. Пелевин начинает рассказ со слов: «┘дома напоминали нижнюю челюсть старого большевика, пришедшего на склоне лет к демократическим взглядам». В спектакле нет места всей этой стоматологической метафорике относительно современного города, полной авторской иронии? Почему вместо этого «облака» пускают мыльные пузыри, светятся гирлянды фонариков?
Оптимизм, с которым осваивается проза Пелевина, убивает существо его прозы. В два полноценных часа разыгрываются три небольших рассказа. И пространство, и время в спектакле чужеродны автору, за которого взялась команда.
