Григорий Заславский
Много времени было потрачено на животную пластику. Сцена из спектакля «Кетцаль».
Фото Михаила Гутермана
Описать спектакль театра «Дерево» почти невозможно. То есть можно назвать последовательность событий и физических действий, впрочем, с событиями уже возникнет некоторая сложность. Физические действия есть, события в привычном понимании отсутствуют. Шесть актеров, трое мужчин и три женщины, все – одинаково лысы и голы, кажется, идут не на сцену, а – да простится подобное сравнение в Страстную неделю – на Голгофу. Они выходят не для игры, а на самопожертвование.
Сам зал «Театра Луны», видавший, надо признать, всякое, заметно преображен появлениями между креслами какого-то то ли строительного, то ли художнического мусора – листы картона, бумаги, смятые пластиковые пакеты. Минут за десять до «официального» начала представления в зал забирается странный, пугающий публику персонаж, лысый, в надетом на голое тело плаще, он садится к зрителям на колени, других – привязывает к креслам скотчем, валится на пол. Ранит себе ноги, руки, когда его наконец вытаскивают на сцену, с колена струится кровь.
Что это?
Это – «Дерево», такой театр, без малого 20 лет назад придуманный в Ленинграде Антоном Адасинским. С тех самых пор они лысые, с чуть более поздних – голые. Тогда же говорили о сильном и очевидном увлечении «Дерева» разнообразными гимнастическими практиками и намекали (не говорили) о не менее очевидных опытах по расширению сознания, иначе говоря, как почти любой авангард, этот, питерский, баловался наркотиками.
Как всякое «концентрированное» зрелище, «Кетцаль» длится около полутора часов, разумеется, без антракта. И хотя стиль и сами герои узнаваемы с первых мгновений, их не упрекнешь в повторении – ибо и вправду уважение вызывает не только фантазия, но и трудозатраты.
«Вкрапление» орнамента на голом теле – почти единственная отсылка к американскому, вернее, доамериканскому мифу древних ацтеков. Клюв на лице Адасинского, пух и перья, которые вдруг вываливаются на сцену и летят в зал, – напоминание об уничтоженных птичках. Тут «Дерево» становится на защиту живой природы, и их абстрактный спектакль приобретает вдруг злободневный пафос, в духе какой-нибудь «агрессивной» акции «Гринписа».
Музыка – современная, не привязанная ни к ацтекам, ни к какому-то определенному направлению, нечто вроде музыкального рэпа, в том смысле, что вместо мелодий – повторяющиеся фразы, в том числе и какие-то обрывки фраз, звуки улицы, все это складывается в неожиданно древние – мифологические – ритмы.
За пухом на сцену льется вода, в этой воде актеры резвятся, как морские котики, как беззаботные пингвины, на животе скатывающиеся в воду, и это свободное «плавание», как и медленное – «магическое» – кружение, тоже кажется позаимствованным из древних обрядов.
Адасинскому удается балансировать между балаганом и магическим обрядом, между гиньолем и – вот-вот, еще чуть-чуть – священнодействием. Где можно быть голым, но оставаться вне смущения плоти, вне искушения, где голый – тот, кто готов предстать и ответить.
