Пестрая лента

Французский патриот Мишель Плассон любит играть родную музыку.
Фото ИТАР-ТАСС

В ожидании уже третьего по счету гергиевско-лужковского Пасхального фестиваля последняя великопостная неделя и сама по себе удалась на музыкальные события – возможно, не стратегические по сути, но интересные. В плане перфекционизма на первое место вышел один из уцелевших символов настоящей французской музыки Мишель Плассон, сыгравший во главе РНО стильную, чисто галльскую программу. Удивительно, но на концертах дирижеров подобного ранга (можно сказать, последних из могикан уходящей породы) в последнее время что-то не наблюдается даже намека на аншлаг (помнящие прошлогоднюю гастроль Курта Мазура подтвердят стабильное наличие пустых кресел). Впрочем, чему удивляться? Не знают – не ходят. Что уж там чужие, своих бы не забыть. Вот картинка из немного посторонней сферы, но выразительная. Захожу на днях в новенький и довольно большой магазин компакт-дисков. Посмотрев сначала, как и приличествует музыкальному обозревателю, классику, спрашиваю парней-продавцов: а где у вас тут господа Магомаев, Гуляев и иже с ними? Выясняется, что таких фамилий не знают, правда, один сомневается: да, Муслим Магомаев, но разве это певец?.. Возможно, это и не показатель, тем более куда как далеко все это от Плассона, но тем не менее. Плассон уникален хотя бы тем, что в своих исполнительских пристрастиях он – абсолютный патриот и играет преимущественно французскую музыку. Возможно, московский концерт маститого мэтра и не стал бог весть каким заоблачным откровением, не открыл нам новых берегов в интерпретации французских вещей, но это была чистая и честная работа великого традиционалиста в лучшем смысле этого слова – без шарлатанства. От импрессионистского шелеста Дебюсси в «Послеполуденном отдыхе фавна» до мощных нарастаний звучности в равелевском Вальсе – везде в Плассоне пленяли легкость и вместе с тем основательность, интуиция, точный расчет и знание. В московской премьере довольно длинной, внезапно начинающейся и так же внезапно заканчивающейся концертной симфонии для гобоя с оркестром Жака Ибера (знаменитого музыкой к фильму «Дон Кихот» с Шаляпиным) с артистизмом и сдержанным шармом солировал 25-летний Алексей Огринчук, биография которого заняла в программке в три раза бальше места, чем жизнь Плассона. Впрочем, француз принадлежит к тем людям, на визитках которых можно ставить только имя и фамилию.

В рамках «Золотой маски» Башкирский театр показал патриотическую национальную оперу «Кахым-туря» Загира Исмагилова (вождь и народ во время войны 1812 г.), но по значимости башкир, конечно, обскакали пермяки – Пермский театр, в упор не замечаемый все той же «Маской», привез два режиссерских спектакля Георгия Исаакяна, два раритета – старый и новый – «Клеопатру» Массне и «Лолиту» Щедрина. Примечательно, что на показе французской редкости в театре «Новая опера» кворум был полный – ни единого свободного места. Последний оперный опус Жюля Массне (1911) овеян привкусом смерти и депрессивной атмосферой, музыка здесь как бы немного устала от жизни, она не так свежа и упоительна, как, например, в популярных «Манон» или «Вертере», а больше напоминает кабинетное умствование высохшего интеллекта. Как ни удивительно, в партитуре Щедрина (присутствовавшего на московской премьере «Лолиты» вместе с Майей Плисецкой) оказалось на несколько порядков «больше музыки» и свежести. Кстати, Большой театр отверг когда-то щедринскую партитуру (написанную в оригинале на шведском языке), и вот теперь ее привезли «чужие». Пермская опера всегда была сильна на актерские личности и часто дарила их столицам. В нынешнем же созвездии пермской труппы сохранились две неугасимые звезды, освещающие грустный философско-поэтический театр Исаакяна (кстати, правнука классика армянской поэзии) светом вечной женственности. Это две Татьяны: Полуэктова (Клеопатра), берущая энергетический реванш в последнем действии, и Куинджи, создающая в роли Лолиты, пожалуй, свою самую гармоничную роль (как говорится, звезды совпали, карты легли). Без этих двух женщин спектакли, наверное, невозможны по определению, хотя дублерши у них, как полагается, есть. Исаакяна привлекают рефлексия и пограничные состояния человека, поэтому «Клеопатра» поставлена как жизнь актрисы сквозь времена и стили, а «Лолита» – тоже как путешествие в поисках утраченного рая. Начиная как извлеченная из саркофага египетская мумия, Клеопатра заканчивает актрисой-невротичкой типа Веры Холодной, умирая в больничной палате под капельницей. В «Лолите», абсолютно постмодернистской, коллажной опере, сюжет Набокова перемежается голосами ангелов, поющих хоралы, и рекламными паузами, когда две сексапильные девицы поют на полутарабарском языке гимны презервативам и прочим прелестям индустрии. Но суть, конечно, не в этом.