Андрей Хрипин Валерий Гергиев - человек действия, и покой, видимо, противопоказан его творческой натуре. То, что для других цейтнот, для него - нормальное креативное состояние. В свои 25 часов в сутки, будучи с головой погружен в конкурс проектов нового здания для Мариинки, не отменяя зарубежных гастролей, он проводит интенсивный трехмесячный (по случаю юбилея Петербурга) фестиваль "Звезды белых ночей" с небывалым количеством премьер и "представительских" концертов, успевая при этом активно участвовать в многочисленных политических и светских мероприятиях - и словно в какой-то параллельной реальности выпускает в свет Московский Пасхальный фестиваль и отмечает свой полувековой юбилей. По рождению Гергиев - москвич и только что преподнес городу, в котором родился, подарочный парад оркестров (см. "НГ" от 26.06.03).
Завершил этот оркестровый триптих легендарный Венский филармонический оркестр, история которого кровно сплетена с личностями Вагнера, Брамса, Листа, Малера, Рихарда Штрауса, Фуртвенглера, Бема, Караяна и к которому в силу понятных и непонятных причин у нас относятся с особо нежным пиететом. Вена, голубой Дунай, императорский вальс, Иоганн Штраус - слова, магически притягательные для всех возрастов. У героя нашей предыдущей публикации Геннадия Рождественского есть оркестровая теория Средиземноморья, суть которой в том, что чем ближе к нему, тем хуже для серьезной музыки. Своим техническим совершенством, легкостью оркестрового дыхания и совершенно иным, нежели в России, профессиональным менталитетом венские филармоники опровергали теорию Рождественского, но облегченной и крайне не трагической по духу трактовкой Шестой симфонии Чайковского они ее в полной мере подтверждали.
Странная мысль объединить в одном концерте Патетическую Чайковского с вальсами, маршами и польками Штрауса, ведь есть вещи объективно несочетаемые даже по принципу контраста. Когда музыкальную эпитафию нашего великого гения играют оркестры Светланова, Темирканова, даже Федосеева, то рыдать хочется уже после первых двух тактов. И мариинский оркестр Гергиева сыграл бы ее нервически жестко, мрачно, тягостно, с вынимающей душу энергетикой. У жизнерадостных венцев иной взгляд на природу трагического - скажем так, более благополучный, чем это принято у нас, взращенных на достоевщине и черной пене наших дней. Гергиев принял эти правила игры, ничего не меняя в светлом мироощущении вверившегося ему коллектива (с 1965 года венские филармоники работают без художественного руководителя, только с приглашенными дирижерами) - взрослых людей не переделаешь, тем более за одну-две репетиции. В результате в первом отделении мы переели сладких венских пирожных, а во втором запили их сильно разбавленной водкой.
Интересно было психологически сопоставить работу маэстро со своим оркестром и с венским. Родной мариинский оркестр Гергиев, яростно обливаясь потом, порой тащит вперед, как усталого и изо всех сил упирающегося быка, а с венцами изрядно просветлевший летит по воле волн вслед за ними, весело резвясь и напевая на своем подиуме. Две нации - два менталитета - два разных отношения к работе. Наши оркестранты, измученные репетиционно-гастрольной барщиной и всегда недовольные своими зарплатами, приходят на концерт именно как на работу, а венцы появляются на сцене и потом играют так, что можно подумать: счастливее людей нет на свете. Парад-алле Венского филармонического действительно впечатляет и за свою эффектность удостаивается отдельных аплодисментов. Это похоже на выход огромного почетного караула - в составе оркестра только мужчины.
У Большого зала консерватории творилось невообразимое столпотворение, какое случается не больше двух раз в год и только по особому поводу. Вход преграждали два верзилы тюремного вида, которые вышвыривали из предбанника прошмыгнувших старичков-меломанов и столь же ловко вычисляя поддельные билеты. Концерт, как и в старые добрые гергиевские времена, начался с большим опозданием. Но во всей этой светской толчее было какое-то ощущение праздника, которое так умеет создавать Гергиев.
