Друг мой, я очень и очень болен

Пруст. Усталые, едва ли не сванские глазищи, челка на пробор, приказчичьи усы с крендельками - таким по крайней мере его помнят выцветшие карточки фотоснимков и пыльные булыжники парижских мостовых. Вот он за стеклом теплого кафе макает в лимонный настой крохотные мадлены, а вот садится в пролетку и мчится в редакцию "Le Figaro". Минута-другая - и уж не видно его, лишь копытца цокают где-то за углом бесконечности.

На сцене Театра Наций нет, конечно, никаких конных пар, карет и пышных нарядов - только черный человек на белой парашютной ткани. Она сброшена с бутафорской стены вниз под ноги зрителям, закрывая полсцены, как случайный снег на набережной Сены. Человек ходит по ней аккуратно, будто боится растревожить пространство, словно в этой тряпке, в этом жалком лоскутке человеческой умелости - смысл существования, основа всей его жизни. Он переступает через складочки, через грубые швы, и чудится, что вот-вот и ему суждено оступиться, и уже ничто не продлит воспоминаний. И все эти вечера в Комбре, и цветущие кусты боярышника, и первый сердечный приступ - все останется неописанным, нерассказанным, немым. Все-все исчезнет вместе с безвозвратно утраченным временем.

Человек этот - Серж Маджани - замечательный прустовский персонаж. Прустовский - это значит очень на него похожий. Только без усов и котелка. Легкая истеричность, терзанья, самовлюбленность и жалость к самому себе - все у него на лице, в движениях, в тяжеловесных жестах. Иногда, в самые сокровенные, в самые застенчивые моменты он на прямых ногах всем телом подается в сторону зрительного зала. Кажется, еще чуть-чуть - и упадет, но нет, выпрямляется и продолжает: "После ужина я должен был - увы! - уходить от мамы, а мама беседовала с другими в саду, если погода была хорошая, или в маленькой гостиной, где все сходились в ненастную погоду". Сперва очень последовательно, страница за страницей. Потом уже отрывочно - "Германты", "Девушки" и проч.

Маджани вместе со своим приятелем режиссером Шарлем Торджманом, создавшим замечательный фестиваль в Нанси, привезли этот спектакль в Москву не случайно. Во-первых, тут, как нигде, пожалуй, любят Пруста. А во-вторых, спектакль этот, рассчитанный на одного актера, очень просто возить в страны с такими нудными таможнями, как у нас. Делов то - один артист да сумка шмоток. Что-то похожее устраивал уже Культурный центр Франции, когда тут же - у Корша - показал месяца три назад моноспектакль по Беккету.

Однако в отличие от беккетовского мира, пространство Маджани не эгоистично, а эгоцентрично, как эгоцентрично пространство самого Пруста. Потому тут только он один - замотанный в драп господин с распахнутой холодеющей душой и все прочие люди - что кофейные зерна - лишь декор. Убранства. Виньеточки. Потому он и падает в зал, что не на кого опереться. Потому и читает все наперебой - ведь Прусту не важна последовательность, главное - флер. Ласковый запах повествования, запах медуницы, ручья, ночного сада.

Думаю, многие захотят поспорить со мной. Дескать - глупости все это, мол, смотрите, сам Пруст говорил, что с самого начала знал, чем закончится книга. Это правда - говорил. Только вот - одно другому не противоречит. Можно из Москвы поехать в Лотарингию. Каким путем - это уже совсем другой вопрос. И потеря времени - это даже хорошо. Очень по-прустовски. Тем более что бессмысленной она все равно не бывает. Как не бессмысленно был прожит этот час - час музыки французской речи и грустных воспоминаний об утраченном детстве.