Золотой песок

ДВА ПЕРВЫХ романа Ольги Славниковой - "Стрекоза, увеличенная до размеров собаки" и "Один в зеркале" - поставили молодую екатеринбургскую писательницу в число лидеров современной прозы. Редактор крупнейшего питерского издательства признался, что у себя в редакции они иначе как "классиком" Ольгу и не кличут.

"Бессмертный" - ее третий большой текст, редкий случай, когда новое произведение писателя ожидалось со все возрастающим интересом. Проза ее - классический случай рецидива модернистских практик, прививка розы местному дичку, пример обустраивания внутреннего пространства, окультуривания внутренней жизни - то, чего так значимо не хватает современной русской литературе. Современной российской жизни.

Правда, в случае со Славниковой есть одна серьезная проблема: ее трудно читать. Типичная такая университетская поэзия-проза. Может быть, проблема в том, что из-за зашкаливающей субъективности проза ее похожа на пересказ сна - а все мы знаем, насколько скучны и неинтересны чужие сновидения?

Но, с другой стороны, Славникова описывает отнюдь не отвлеченные интеллектуальные парадоксы, а самую что ни на есть сермяжную жизнь - клокочущую или, наоборот, тухнущую в народных глубинах. Романы Славниковой вызываются к жизни удивлением перед непостижимостью "простого" существования: неужели вот так┘ можно? И дело даже не в чудовищных бытовых условиях, но в автоматизме повседневности, в превращении людей из мыслящего тростника в машины неосмысленных желаний. Ладно, что герои Славниковой не знают, какое нынче тысячелетие на дворе, но, что существеннее, они даже и не догадываются, что являют собой, что представляют из себя.

Сюжет "Бессмертного" крутится вокруг кровати, на которой распластан ветеран Харитонов. После инсульта он превратился в едва живую куклу. Поэтому тягучий и безнадежный стиль "Бессмертного" оказывается точным слепком угасающего и недвижимого сознания старика: на все мы будто бы смотрим его глазами. Вокруг него хлопочет жена, работница соцобеспечения, в квартире обитает дочь Марина, которая придумала для поддержания стабильности больного не рассказывать ему про изменения, происходящие в стране. Для этого на стене висит портрет Брежнева, а по видеомагнитофону показывают специально смонтированную хронику времен застоя. Понятный этот символ обратимости времен запутал критиков, решивших, что "Бессмертный" в духе классического экс-советского романа настоян на рефлексиях Славниковой по поводу политики и социума.

А вот и нет. Или - так, но отчасти. Потому что есть и более существенная задача: описать странные, едва заметные изменения состояний сознания. Посему сюжет здесь призван не историю рассказывать (она по определению вторична, служебна), а зафиксировать едва уловимые токи мыслей и чувств. Ощущений. В этом смысле проза Славниковой действительно весьма похожа на поэзию - не только целями и задачами, но и по способу оформления языкового материала: когда важнее оказывается неназванное, то, что не в словах закреплено, но между слов веет и дышит.

Именно поэтому неправильно социологизированное толкование "Бессмертного", осуществленное, например, Андреем Немзером. В том-то и дело, что события общественной жизни необходимы писательнице лишь для того, чтобы заварить чай сугубо метафизических проблем. Конечно, очень легко поддаться на отвлекающие манки (шаржи на современных политиков, гротесковая реальность предвыборной суеты, парализованный пенсионер - бывший палач и каратель, в его комнате висит портрет Брежнева и т.д.), но они нужны Славниковой только для того, чтобы окончательно не оторваться от реальности, не уйти в автономное, одиночное, без руля и ветрил, плавание.

Ну да, на дне народной жизни ветер перемен оказывается незаметен, там, как водится, ничего не меняется, ничего изменить нельзя - но разве в этом суть? Проявления общественной жизни и воображаемая (преображаемая) людьми реальность - лишь самый внешний, может быть, шов этого сюжета. На самом деле главная проблема, которая волнует писательницу в этом тексте, - приучение и научение себя старению, близости к смерти. И в этом смысле "Бессмертный" оказывается близок фильмам Александра Сокурова - того его периода, когда были сняты "Круг второй", "Камень", "Мать и сын". Из нынешней зрелости, в которой счастливо пребывает автор "Бессмертного", старость выглядит дурной бесконечностью, схожей с образом существования парализованного человека - ну да, настоящего героя последнего ее романа.

Если же проводить параллели с сугубо литературными образцами, то можно предположить, что, судя по метафизически насыщенной проблематике, укорененной в животрепещущей современности, Славникова вполне могла бы стать для нас чем-то вроде поздней Айрис Мердок (времен "Сна Бруно"). Разумеется, со всеми ментальными, этическими и эстетическими разночтениями. Потому что для Мердок все-таки сюжет много важнее незаметной философской подкладки, главное здесь - читателя развлечь, позабавить, сказочку рассказать, а что уж там контрабандно автор сквозь сюжет протаскивает - вопрос его мастерства. Для Славниковой, напротив, сюжет имеет сугубо вспомогательное значение, она и не думает стесняться того, что для нее фабульное удовольствие - дело сто десятое.

Впрочем, подобная участь, кажется, преследует все лучшие русские романы.

Если же попытаться найти параллель еще более методологически корректную, сразу вспоминаешь про фантастический реализм Габриэля Гарсиа Маркеса. Проза Славниковой и есть такой стихийно образовавшийся русскоязычный коррелят "Ста дней одиночества", "Хроники объявленной смерти" и "Любви во время чумы", одни уже названия которых идеально ложатся на проблематику славниковского текста. Еще более близкими произведения Славниковой и Маркеса оказываются, если смотреть на них с точки зрения схожести поэтик: длинные, тягучие периоды, отсутствие диалогов. Ну и, конечно, ощущение времени, как живого, подвижного, дикого зверька, который вычерчивает неподвластные уму хороводы округлых графиков.

Под Славникову нужно и должно подстраиваться.

Недовольных она тащит на аркане мощных и удивительных метафор, которые блестками рассыпаны по ее тяжелому тексту. Мощь фантазии и точность сравнений у Славниковой просто поразительные, теряешься от их избыточной изобразительной силы. Ради удовольствия отыскать парочку таких вот, с позволения сказать, изюминок и перелопачиваешь рыхлую громаду меланхолического романа.

Однажды я уже заменил рецензию на роман "Один в зеркале" списком наиболее удачных и поэтичнейших находок. Но с тех пор Славникова, кажется, пошла еще дальше, зело усовершенствовав свою оптику и письмо. Что, видимо, говорит (должно говорить) о том, что все эти россыпи драгоценных опорных сигналов - не домашние заготовки расчетливого деловара, но самая суть творческой стратегии.

И что особенно важно: на фоне мутного повествовательного потока (убогая жизнь спальных районов) именно эти - просто мандельштамовские - эпитеты и сравнения оказываются горними прорывами к правде жизни, мира и бессмертия. Они точно прорывают холщовую ткань текста, прореживают ее, делая возможными выходы за.

С одной стороны, весь этот золотой песок вне громады сложно организованного текста вряд ли имеет самостоятельное художественное значение. Точно так же текст, лишенный драгоценных инкрустаций, превращается в бессмысленный "вечный хлеб" из романа Беляева.

А так - возникает монтажный аттракцион, уравновешивающий составляющие, делающий творческую стратегию Ольги Славниковой исключительно успешной.

Челябинск