Спасибо нам

Татьяна Толстая, единственная за всю историю русской литературы женщина-прозаик, обладающая невымышленным, бьющим по глазам талантом, собрала в одну книжку написанные за ряд лет эссе. Эти затейливые тексты публиковались в разнообразной прессе (от "Московских новостей" и "Русского телеграфа" до "Гардиан" и нью-йоркского "Книжного обозрения") и повествуют о чем только не - собственно литература и соображения, ее касающиеся, занимают в книге место самое скромное. Преобладают кулинария, детские воспоминания, мебеля, русский вопрос, жизнь общественная - словом, предметы каждому знакомые и почти что каждому любопытные. Впрочем, рассматривает и обсуждает тонкие и иные материи Татьяна Толстая придирчиво, иногда даже пристрастно, так что несогласных с ней заведомо окажется достаточно. Достоинства и недостатки этих эссе тем не менее происходят вовсе не из высказанных по разному поводу мнений, секрет этой околодокументальной прозы не в том.

Сразу оговоримся, что "персональный" русский язык, которым написаны составившие "День" вещи - уникальный подарок читателям, заслуживающий отдельного разговора. Орнаментальные способности Татьяны Толстой приближаются к совершенству, со времен Венедикта Ерофеева никому еще не давалась подобная стилистическая безусловность. Все те неожиданные эмоциональные перепады, на которые она мастерски провоцирует всякого, кто следит за движением ее слов по бумаге, вызывают одно только восхищение. "День" - то и дело зашкаливающий барометр, отметками на котором служат гнев, веселье и медленная тоска. И все-таки, несмотря на все эти "показатели", Толстая пишет скверные эссе.

Дело в том, что заимствованный из англоязычной традиции жанр эссеистики есть светская, литературная разновидность старинного, полузабытого религиозного обряда - покаяния. Автор эссе постоянно смотрит на самого себя со стороны, смотрит внимательным, осуждающим взглядом - тем и отличаются эти хитрые тексты от обычной художественной литературы, выросшей из описания подвигов других, отличных от писателя "героев". Таинственность фокуса эссе - в минимуме формальных ограничений при максимуме нравственных. И потому в такого рода сочинениях этическая строгость и выверенность - не маргинальная добродетель, но единственный измеряющий такую прозу закон. В России случилось родиться как минимум трем великолепным эссеистам - Петр Вяземский, Василий Розанов и Иосиф Бродский оказались мастерами этого безжалостного, не терпящего никакого снисхождения к автору жанра. Татьяна Толстая, напротив, постоянно указует нам вовне. Ее метафизическая самоуверенность, к сожалению, наносит непоправимый урон содержательным возможностям эссе - вместо того, чтобы вписывать в ландшафт рассматриваемой проблемы себя, она посматривает на свои сюжеты свысока, выставляет изрядные счета, наконец, демонстрирует нам виноватых.

Виноватых в эссеистике Татьяны Толстой вообще много. Израильские экскурсоводы, американские студенты, коммунисты, новые русские знаменитости, Микки-Маус, Якубович, Малевич, Церетели, пришлая ко святым местам публика, "глянцевые журналы" - вот неполный список тех, кто чем-либо не угодил писательнице и сделался оттого бесспорным врагом. Вспоминаются гоголевские угрозы - "в комедии про вас напишу!". Но в то время как критический взгляд на действительность может быть несказанно хорош в "обличительной" комедии или же сатирическом романе, для эссе он совершенно непригоден. Тут приветствуется критический взгляд на свою милость - а именно его в книге "День" и не хватает. Исключение - восхитительные "Белые стены", история о затеянном на даче ремонте, неявным следствием которого стало изничтожение следов жизни ее прошлого хозяина - трогательного, рано умершего шведа. "Мы выскребли все: и белые по лиловому розы, и кровавых собак, и клубы морозного дыхания в очереди к сыну инспектора народных училищ, и ряды завтрашних инвалидов и смертников, доверчиво, за неделю до увечья или смерти накупивших круглых жестяных банок шарлатанского "Усатина" в расчете на любовь и счастье, подобно аптекарю Янсену, запасшему валенок для будущих, уже не понадобившихся ног". Это страшное эссе об умерших жизнях в сдираемой газете под обоями - то единственное, где в интонациях Толстой слышится не властное презрение или всезнающая насмешка, но ужас и боль от ощущения собственной причастности к катастрофе.

Во всем остальном Татьяна Толстая, увы, постоянно исходит из идеи своего безусловного интеллектуального, морального и вкусового превосходства над "потерпевшими", как любили называть скудоумных людей митьки. Возможно, что дела обстоят именно таким образом - по крайней мере сомневаться в подобном преимуществе Толстой перед Микки-Маусом или Якубовичем у нас нет никаких оснований. Легко представить, что автор и в самом деле - человек безупречных качеств, в то время как костеримые ею граждане звезд с неба, мягко говоря, не хватают. Изначально помещенные в газету, ее отрицательные отзывы смотрелись гармонично - вышедшие за пределы журналистики, они даны в несвойственном "журнальной брани" масштабе. И потому, хоть черное и белое по-прежнему на своих местах, читать и соглашаться теперь мешает одно обстоятельство - незаурядный эссеист на самое неприглядное место всегда поспешит назначить себя. Иначе - одна только бесконечная, направляемая на собственный адрес благодарность.