Григорий Заславский
"СТАЛИНГРАДСКАЯ битва" Резо Габриадзе - пожалуй, единственная премьера, которая была приурочена к очередной годовщине победы в Великой Отечественной войне. Когда-то всякий советский театр был обязан отчитываться премьерой к красному дню календаря; чаще всего эти "датские" спектакли входили в историю строкой в отчете и несколькими заметками в разделе официальной информации. Перестав быть обязательной, военная тема почти исчезла из репертуара: к 50-летию Победы вышло два или три спектакля. Негромкие, почти семейные истории - "Одна ночь" Евгения Шварца в Российском молодежном театре и "Семья Иванова" по рассказу Андрея Платонова в Театре имени Пушкина - стали меж тем заметными театральными событиями (может быть, как раз потому, что поставлены были не в расчете на "обязательную программу"). В этот раз "Сталинградская битва" стала не только единственной премьерой, но и вообще редким спектаклем, откликнувшимся на "военную тему".
Московская премьера "Сталинградской битвы" прошла 7 мая в недавно отстроенном клубе "Огород" на проспекте Мира, 28 (за "спиной" этого ангароподобного здания - старый Ботанический сад). Играть спектакль будут целый месяц, до 7 июня, каждый вечер (кроме понедельников). Событие, к слову, почти никем не проанонсированное.
"Сталинградская битва" Габриадзе, рисунками которого увешана и разукрашена вся дорожка, ведущая ко входу в этот самый "Огород", имеет подзаголовок "Реквием". "Я никогда не ставил реквиемы и потому особенно волнуюсь", - говорил Резо перед премьерой. Из программки можно узнать, что спектакль поставлен в Тбилисском муниципальном театре-студии под руководством Резо Габриадзе. Там же - короткое вступительное слово, написанное, как любит Габриадзе, от руки его неровным художническим почерком: "Этой весной, когда в "Аптекарском огороде" зацвели эндемичные деревья и их зарубежные друзья, съехавшиеся со всей планеты, в этом удивительном месте Москвы, где некогда гулял А.С. Пушкин со своим другом (сноска Габриадзе: М.А. Максимовичем, адъюнктом, смотрителем сада с 1831 г.), я показываю спектакль "Сталинградская битва".
Вам нетрудно представить мои волнения. Будьте великодушны и снисходительны". Резо Габриадзе.
Просьба о снисходительности кажется сказанной для красоты, ибо снисхождение - то, чего меньше всего требует искусство Габриадзе. Великое? Да, кажется, тот именно случай, когда такое определение не кажется преувеличением. Великое - даже для тех, кто видел первые публичные показы сцен в Академическом театре кукол имени Сергея Владимировича Образцова, а потом уже "полновесные" спектакли: "Песня о Волге". "Сталинградская битва" - та же "Песня о Волге", но, как это принято указывать в книжном деле, исправленная и дополненная. Нет той осмысленной в контексте спектакля бедности Театра около дома Станиславского, где показывали когда-то "Песню о Волге", а после спектакля в каком-то совсем уже военном, обшарпанном и продуваемом пространстве наливали фронтовые сто грамм и давали по ломтю черного хлеба с селедкой. В клубе "Огород" респектабельнее, места больше (отчего появилось и больше зрителей, которым плохо видно, ибо за пятым рядом каких-то крохотностей спектакля, из которых он весь и соткан, порой в буквальном смысле и не разглядеть). "Сталинградская битва" к тому же в силу сложившихся тогда сложных отношений поставлена с новыми куклами.
Те же герои - ломовая лошадь Алеша (работник сцены по транспорту), цирковая лошадь Наташа, киевский мастер по мелкому ремонту Пилхас, немецкий фельдмаршал, Сталин, советский генерал Горенко, ангел Алеши, муравей-мама... Озвученные уже знакомыми голосами. В финале Муравей-мама голосом Лии Ахеджаковой оплакивает так и не увидавшее сахара дитя: "Столько железа на наши головы... И все по нас, все по нас..." Не заплакать невозможно.
Отдельные сцены, кажется, не связанные между собой ни временем (время действия 1937-1943 гг.), ни местом (Берлин, Москва, Киев, Сталинград), ни героями, кое-кто из которых являются на сцену лишь на несколько секунд (вроде маленького велосипедика или свиней, "пробегающих" за окном поезда, сделанного из обыкновенного зеленого эмалированного ведра) вдруг складываются в подобие гигантской и величественной фрески. И сам спектакль схож со средневековой мистерией, где каждая картина-клеймо "рассказывает" свою часть большой истории, а за каждым жестом - понятная и всеми прочитываемая "целая сцена с разговорами". И в конечном счете все связано друг с другом.
Руки кукловодов, как и всегда у Резо, не мешают сопереживать куклам, как если бы все страдания, и вся война, и вся любовь выпали не кусочкам дерева и тряпочкам, а людям, для которых боль - это боль, а смерть - смерть.
