Владимир Губайловский ЕСЛИ ЧИТАТЬ всю поэзию в девятом номере сплошь (не отвлекаясь на прозу), то она предстает интересной антологией.
Журнал открывается двумя короткими стихотворениями Сергея Гандлевского - это камертон. В немногих строках Гандлевского только заявлены темы, которые разрабатываются и варьируются в стихах всех авторов номера - Михаила Кукина ("Фотовспышки"), Бориса Рыжего ("Горнист"), Ивана Волкова ("Крымские сонеты"), Александра Медведева ("Полый посох").
Вот эти главные темы: оружия и войны, винопития, строительства и труда, взросления и личной истории, культуры и связи с ней, усталости и опустошенности.
Легкомысленное предложение Гандлевского "не пострелять ли в цель?" развивается в стихах Бориса Рыжего в сторону суицида: "С антресолей достану "ТТ", / покручу-поверчу - / я еще поживу и т.д., / а пока не хочу...", находит отклик в размышлениях о Черноморском флоте Ивана Волкова: "Пустой скелет линкора боевого / с гниющим стратегическим сырьем" и Александра Медведева: "надстроек палубных слюда, / хищные, изящные обводы..." Оружие, которое помянул Гандлевский, достал, покрутил в руках и убрал подальше Рыжий, которое хоронит Волков, становится у Медведева реальным орудием войны - стреляет по людям, для чего и предназначено: "Эвакуационная эпоха. / Полны тумана минные поля. / Прогиб эпилептический, апока- / липтического виража петля, / столицы нашей родины - Моздока / врагу не покоренная земля" ("Сны госпитальные").
Гандлевский сетует: "Зря я выпил без закуски". Тема подробно разрабатывается по всей шкале - от легкой выпивки летним южным утром: "Когда допью в кафе под самым садом / Стакан портвейна - явно не последний" (Иван Волков) - до палаты нарколога: "Третьи сутки ломает цыгана, / просто нечем цыгану помочь. / Воду ржавую хлещешь из крана, / и не спится, и бродишь всю ночь" (Борис Рыжий). Если у Медведева это только способ снять тяжелую усталость измученным грузом "челнокам": "Отложен вылет - значит, отдохни, / сопутнице своей чернорабочей / пластмассовый стакашек протяни", то у Михаила Кукина - это утомительная повседневность, он почти дословно повторяет слова Гандлевского: "И зачем я выпил? Грусть напала".
Если Гандлевский, размышляя, чем бы занять собственное безделье, предлагает: "Не водрузить ли несколько скворешен?", то у Медведева тема труда - тяжелого и выматывающего - главная. Он рабочий, ежедневная забота которого "такелаж, сцепка-смазка / да рихтовка, шихтовка, / кладка, резка, обвязка. /Домино и бытовка - / калорифера ласка. Как в затоне лебедка кричит! ось у ней, как душа, не на месте" (очень хорошо). Он - "челнок". Он - банкир, листающий "Financial Times" и размышляющий над реалиями российского "серого" бизнеса. Иван Волков рисует картинку прокладки трассы "Ялта-Севастополь" с цитатами из строительной сметы. Для Михаила Кукина повседневная работа - скорее воспоминание с тенью неопределенной ностальгии, и он грустит немного о ней и рад тому, что от нее избавился. Так грустит о неволе вышедший на свободу. Связь Бориса Рыжего с этой темой достаточно случайна, он вспоминает о ней - "когда в ватниках трое рабочих / подмолотами били меня" - только для того, чтобы упрекнуть своего нерадивого ангела-хранителя, халатно относящегося к своим обязанностям.
Гандлевский говорит: "Фальстафу молодости я сказал "прощай" / И сел в трамвай. / В процессе эволюции, не вдруг / Был шалопай, а стал бирюк".
Каждому поэту есть что вспомнить о молодости (прошедшей), у каждого совсем не нулевая глубина личной истории. Медведев очерчивает границы этого опыта: "Юность бывала - не Баден-Баден. / Старость будет - не Карлсбад", - и подводит промежуточный итог: "И в любимой команде футбольной / все другие выходят на поле. / Лишь один поседелый хавбек / еще бегает, скалясь от боли, / месит бутсами выпавший снег". Кукин пристально смотрит в свое будущее и почти ничего там не видит: "Как мы жить-то будем? / Ну, там завтра, послезавтра - ясно. / А потом? Хотя бы через месяц? / Через год? Никто нам не ответит. / Неизвестно это". Борис Рыжий постоянно колеблется на грани, и эта неустойчивость над бездной заставляет его возвращаться назад и всматриваться снова и снова в немногое дорогое, в то, что останется. Его личная история очень коротка - он старается по возможности не думать о прошлом и тем острее и пронзительнее проговаривается: "И права, вероятно, Ирина - / чьи-то книги читал, много пил / и не видел неделями сына. / Так какого же черта даны / мне неведомой щедрой рукою / с облаками летящими сны, / с детским смехом, с опавшей листвою".
Упоминанием Фальстафа Гандлевский заявляет тему культуры и личной связи с ней, которая полно и последовательно разрабатывается Кукиным и Волковым. Кукин берет античные реалии, сюжеты и даже размер ("Подражание латинскому"), хотя нужно отметить, что "низкие" гекзаметры имеют такую же древнюю историю, как и героические, "высокие". Первая известная нам пародия на "Илиаду" - "Батраомиомахия" (война мышей и лягушек) - появилась еще в VI или III веке до
н. э., и традиция приписывала ее авторство самому Гомеру. Волков пишет сонетное кольцо - последняя строка сонета рифмуется, не совпадая точно с первой строкой следующего сонета. Сонетов пятнадцать, но последний - не канонический магистрал, а скорее вывод и итог. Описывая этот круг, Волков успевает проехать по Крыму, заглянуть в прошлое и будущее полуострова, процитировать в собственном переводе "Крымские сонеты" Мицкевича, постоять у "Бахчисарайского фонтана" и припомнить Мандельштама. Полный джентльменский набор. Но все эти упоминания не давят филологичностью, сонеты написаны ненатужно, они естественно перетекают и уточняют друг друга.
Тема безнадежности, усталости Гандлевским сформулирована так: "короче говоря, я безутешен". Все стерлось от бесконечных повторений, слилось до неразличимости скороговорки: "Солнце прячется за тучкой. / Бобик бегает за Жучкой. / Бьется бабушка над внучкой - / Сделай дяде ручкой".
Борис Рыжий понимает безнадежность как последовательный отказ: "Ничего не надо, даже счастья" - и дальше длинный перечень. Но все-таки что-то нужно? Или нет? "Не надо ничего, / оставьте стол и дом / и осенью, того, / рябину за окном". Или: "Не покидай меня, когда / горит полночная звезда", но "оставь меня, когда мне больно, / уйди, оставь меня совсем". Просьбы оставить - это штампы - рябина, звезда. Поэт колеблется и не находит обязательных вещей, без которых невозможно существованье. Их нет. И потому естественный вывод: "я сейчас докурю и усну - / полусгнившую изгородь ада / по-мальчишески перемахну". Безнадежность у Волкова это - "пока нас не было, наш дом пошел на снос". У Медведева - пустота и дешевая свобода, остающиеся после банкротства.
Неужели все так плохо? Или что-то все-таки брезжит? У Гандлевского ничего. У Волкова надежда не появляется, даже когда ему удается взглянуть на весь мировой круг сверху: "Все это создавалось для меня, / И после смерти я узнал про это. / Пока мы выбирали части света, / Закончилась великая возня".
Нет, здесь нет ничего, но есть шанс выбраться из великой и совсем невеликой возни после. Рыжий находит выход в воспоминании - облаке. "Эля, ты стала облаком / или ты им не стала?" Стихотворение пронзительно по чистоте звука. Рыжий Элю-облако создает, творит из слез и вздохов - самой прочной, как говорил Василий Розанов, материи в мире. А вот Медведев - большой оптимист. "Не уставая ставить свой порядок / от самых от окраин до Москвы / и по-хозяйски не ломая шапок, / пришли и есть отныне... Каковы?" Через труды и банкротства, уворовав в "полом посохе" успех, как когда-то паломник вынес из Китая тутового шелкопряда, мы - те самые "новые русские" - пришли и есть, и за нами будущее. Это что касается временного, а что касается вечного - "Я не верю в бессмертие зла". С таким душевным подъемом нужно сворачивать горы. Бог в помощь, только не придавить бы кого-нибудь опрокинутой горой. Пожалуйста, соблюдайте осторожность. Но та надежда, на которую опирается Кукин, кажется все-таки более прочной. Она не связана напрямую ни с какой формой внешнего успеха. "Так Время подступает к нам ночами / Вплотную - и клубится, словно дым. / И лишь душа, убогая, в печали, / Стоит, не отступая, перед ним". Ночами - когда "секьюрити с наганом" ничего не значат, когда от алкоголя только трезвеешь и за ним не спрятаться, когда спят любимые женщины, когда невозможно работать и думать, только "душа, убогая, в печали" - может противостоять времени. И если она "стоит, не отступая", все на самом-то деле в порядке - человек здоров и жизнь его полна смысла, поскольку у него есть надежная вневременная опора.
Пять поэтов. Пять судеб. Пять разных запоминающихся голосов.
Групповой портрет под журнальной обложкой. Слева направо. Сергей Гандлевский - немного поодаль, Михаил Кукин - с четко различимой сединой, Борис Рыжий - сидит, обхватив руками голову, Иван Волков - жесткий воротничок белой рубашки подчеркивает крымский загар, Александр Медведев - облокотившись на крышу черного "Мерседеса", может быть, уже проданного за долги. Это портрет несуществующего российского среднего класса, несуществующей интеллектуальной элиты. Люди, много думавшие, не только над стихами, а может быть, и большей частью не над стихами. Люди, выстоявшие в трудах и сохранившие верность своему дару. Их не спутаешь.
Голоса в этой небольшой антологии не перекрывают друг друга, а оттеняют и подчеркивают, хотя и говорят об одном и том же: о современнике - человеке, живущем сегодня в России.
Осталось последнее: назвать мастера, выстроившего эту замечательную мизансцену - бессменный завотделом поэзии "Знамени" - Ольга Ермолаева.
