В поисках утраченных смыслов

Так Людмила Улицкая выглядит в версии "Вагриуса".

НЕКОТОРЫЕ произведения литературы обладают странным свойством - опубликованные целиком (или даже разбитые на две-три части), они кажутся написанными отдельными мелкими "сериями", когда автор хорошенько не знает, что будет происходить в следующем фрагменте и как свяжет концы с концами, но обстоятельствами вынужден выдавать эти "серии" на публику, надеясь, что к концу "проекта" читатель забудет, что было в начале и кривая уж как-нибудь, да вывезет. Не хочу утверждать, что роман Людмилы Улицкой "Путешествие в седьмую сторону света" ("Новый мир" # 8-9) случай в этом отношении клинический, однако все-таки характерный.

Словно возвращаясь к удавшемуся опыту семейной саги, своему лучшему роману "Медея и ее дети", Улицкая снова пишет историю семьи. События почти плавно и последовательно сменяют друг друга, вычерчивая сперва жизненный путь гениального врача-акушера, затем его падчерицы. Чем ближе к финалу, тем, однако, повествование становится все хаотичней, совершая вдруг резкий рывок у финишной черты и комкая все и вся, словно спортсмен окончательно потерял дыхание и вынужден сойти с дистанции. Как будто автору порядком надоело писать этот длинный роман и он, не решившись поставить точку в первом попавшемся месте, кое-как дотянул интригу до более менее приличествующего конца.

Смутность авторских намерений проявлена уже в названии - из текста невозможно понять, почему путешествие предложено именно в седьмую сторону света, а не в пятую, допустим, или триста двенадцатую. Не оправданна, собственно говоря, сама идея путешествия - если только под этим путешествием не имеются в виду сны-галлюцинации жены врача, страдающей каким-то чудным расстройством организма, связанным с расстройством памяти и важнейших жизненных функций, однако не поддающимся диагностированию, даже при наличии медицинского гения мужа и его профессиональных связей.

Эти фантазии, когда она видит себя и своих близких в каких-то мистических пространствах, где они тем не менее не обретают никаких откровений, скорее замутняют текст, чем что-либо в нем проясняют - подробно описанные в первой трети романа, эти путешествия в дальнейшем совершенно отходят на задний план, не играя никакой организующей роли. Бедная сновидица вынуждена довольствоваться теперь жалкой ролью инвалида, проводящего свое романное время в кресле с подложенной пеленкой, точно автор забыл, зачем наградил ее телесной немощью, пообещав за то полеты духа.

А ведь она была - опять-таки в первой части романа - наделена еще и способностью видеть предметы сразу со всех сторон, что делало из нее чертежницу-виртуоза, и за этим, по авторскому замыслу, кажется, тоже обещался какой-то смысл... Но подобным образом Улицкая обошлась не с ней одной: врач тоже начинал с того, что видел, притом без всякого рентгена, всю анатомию своих пациентов, моментально устанавливая диагноз и ни разу не ошибаясь - как ошибешься, когда больной изнутри совершенно прозрачен, а больной орган прямо помечен, словно на учебном макете? Но со временем этот дар его куда-то пропал - и что самое удивительное, без каких бы то ни было принципиальных обоснований, так что читатель волен теряться в догадках - зачем ему сервировали стол с метафизикой, когда подали обыкновенный натурализм?

Но эти "выпадения" отнюдь не ограничивают ряд не связавшихся в тексте концов - выстраивая повествование, Улицкая ввела в него массу очень и очень экзотических деталей, которые обязаны если не стрелять, то хотя бы со смыслом повисеть на заднике. Жена-сновидица происходила из коммуны толстовцев, получила соответственное воспитание, небольшой фрагмент посвящен описанию ее детства и юности - и дальше ничего. Лишь ближе к концу второстепенный персонаж сообщает, что время от времени считает необходимым перечитывать Толстого. А вот и история их взаимоотношений с врачом - он во время войны оперирует безнадежную больную, спасает, влюбляется, перевозит к себе в квартиру с маленькой дочкой и нянькой. На мужа приходит похоронка, они женятся, дочка усыновляется, она считает отчима настоящим отцом, все счастливы. Для чего было делать ее именно падчерицей, а не родным ребенком - неужели для того, чтобы через пару сотен страниц положить в почтовый ящик письмо из Южной Америки, извещающее, что ставшая за это время взрослой, девочка может получить наследство непонятно каким образом оставшегося в живых, попавшего в такую даль и разбогатевшего там родного отца? От наследства, кстати, она тут же с легкостью отказывается - чтобы "папа" не расстраивался. И нужно оно было, это наследство?

Или вот она, примерная во всех отношениях, вдруг во всем разочаровавшись, бросает университет и работу в лаборатории, ночами слоняется по улицам, общаясь с алкоголиками и прочим придонным народом, поселяется у богемной художницы, спит с кем попало, потом начинает жить одновременно с двумя влюбленными в нее еще с детства близнецами, становится беременной неизвестно от кого из двух, уезжает отдыхать на юг, там встречает свою настоящую любовь - питерского саксофониста, забивает на близнецов с навечно застывшей грустью в глазах, чтобы потом через несколько лет умереть на юге же (опять беременной) от нераспознанного гепатита.

Не то что бы "параллельное" соитие с близнецами в наше время (имеется в виду сугубо сфера искусства) казалось таким уж из ряда вон, но все же вещь не совсем пресная. Для чего оно понадобилось роману? Положим, мать героини наотрез отказалась поддерживать сексуальные отношения с мужем, чего супруги неукоснительно придерживались несколько десятков лет, любя друг друга (поводом послужило открытие, что муж борется за легализацию абортов), так дочке необходимо было пройти через половую разнузданность без сердечного чувства? Видимо, Улицкая таким образом пытается выяснить границы сферы любви. Не ломится ли она тут в открытую дверь? Уж это-то, кажется, искусством дано, расписано во всех ракурсах и красках - и любовь без постели, и постель без любви, и то и другое в одном флаконе. Есть, конечно, вечные темы, но что прибавит к ним экзотическая упаковка?

Ближе к финалу Улицкая даст возможность стареющему врачу помедитировать над новорожденной "внучкой" - почему он так любит этого не родного ему ребенка? Общей крови нет, а чувства есть... Ради этого абзаца и была, видимо, возведена такая громоздкая конструкция со сложными и ложными отцовствами. Продолжая метафору, ничего не остается как признать, что гора родила мышь...

И однако не все так плохо в этом романе. Улицкая может и умеет писать. Там, где она не пытается следовать чуждой для нее конструкции, ей удается создать не просто впечатляющие, а даже иной раз и поразительные образы.

Вот та самая падчерица-дочь ведет в баню свою старую полуслепую няньку. "Между ног ее Таня заметила розово-серый, размером с кулак, мешочек довольно отвратительного вида...

- Вася, что у тебя там болтается?

Василиса чуть пригнулась, слегка присела, расставив ноги, и, сделав ловкое движение, заткнула внутрь высунувшийся мешочек.

- Детница, Танечка оторвалась. В тридцатом году еще, телегу тянули... Да ниче, ниче... Оно не болеет..."

И физиологично, и грубо, и некрасиво. Но - точно. Но - не придумано. Но - художественно оправданно.

Если бы Улицкая следовала своему таланту натуралиста, не гоняясь за вымученной концептуальностью, а описывая жизнь в доступных ей формах, ее проза обрела бы, возможно, тот смысл, который необходим всякой прозе. А так смысла в ней - в целом - маловато. Есть хорошие куски. И есть плохой, разваливающийся роман. Обидно, но факт.