Онегин приехал на поезде

ЕСЛИ СТОЛИЦЫ, регулярно просвещаемые Мариинкой и "Геликоном", уже успели выработать иммунитет к режиссерским "перпендикулярам" в современных переосмыслениях оперной классики, то стремящаяся изжить свой консерватизм Саратовская опера впервые вкусила запретный плод постмодернизма только что - под занавес нынешнего сезона на майском Собиновском фестивале, который прошел в тихом волжском городе в тринадцатый раз. Прославленный мэтр отечественного дирижирования Юрий Кочнев и новый главный режиссер, 36-летний Дмитрий Белов (профессию получил в Петербургской консерватории, работал в Екатеринбургской музкомедии) объединились в едином революционном порыве, чтобы очистить самую, пожалуй, хрестоматийную оперу русского репертуара "Евгений Онегин" от замутненности штампами "большого академического стиля". Несмотря на имеющиеся вкусовые и вокальные издержки, этот запрограммированно скандальный спектакль всколыхнул интеллектуальную жизнь в городе и вызвал горячие споры ретроградов и прогрессистов о путях развития местной оперной эстетики. А если есть о чем спорить, значит, и опера в Саратове жива.

В духе среднеевропейских стандартов художница Альона Пикалова (ее имя, которое пишется именно так, вы найдете на афишах таких московских спектаклей, как тителевская "Свадьба Фигаро" в Театре Немировича-Данченко и шамировский "Дон Жуан" в Театре Армии) соорудила аскетичный пепельный кабинет, в котором слева намечено купе современного пассажирского поезда, справа - застекленный павильон-веранда а-ля Чехов, а посередине - ступенчатый постамент с устремленными под колосники истонченными колоннами-стволами. При помощи освещения каждая сцена решена в определенной монохромной цветовой гамме (сиреневой, красной, желтой, синей и т.д.). Знакомство с главными персонажами происходит на музыке оркестрового вступления - пантомима "Счастье было так возможно" на тему роковой невстречи Татьяны и Евгения. Онегин (любимец публики, вечный Леонид Сметанников) одет точь-в-точь как новый русский денди - длиннополый черный плащ, вызывающий красный шарф, очки, элегантный кейс.

Первое, что поражает (раздражает, заражает) зрителя - символистская условность, автоматичность происходящего, атмосфера напряженности, свинцового холода. "Слыхали ль вы..." и последующий женский квартет - утренние уроки в пансионе благородных девиц (чеховско-бунинский вариант). Две поизносившиеся сочные дамы, классная руководительница с угрожающей указкой (Ларина - Лилия Белова) и гувернантка (Няня - Татьяна Гринчук), обе с сорванными на занятиях голосами, строго блюдут целый выводок аккуратненьких унифицированных девочек в сереньких платьицах и беленьких фартучках. На первой парте сестрички с косичками: рефлексирующая хорошистка Татьяна (Ольга Кочнева) погружена в напряженный самоанализ; насупленная злючка, отличница Ольга (Екатерина Алабина) проявляет рвение в учебе, тянет руку, бойко читает домашнюю работу ("Я не способна к грусти томной"), за что ей вручают указку и поручают "пасти" младшеньких. Служащие пансиона (крестьяне по опере) в каких-то неопределенных хламидах занимаются хозяйством, таскают туда-сюда мешки с провиантом, собирают березовый сок, который у Татьяны ассоциируется с потоками крови (мотив и цвет крови пройдет через весь спектакль, и на греминском балу Татьяна явится в белом платье с кровавым подолом). Некий вездесущий и зловещий в своей скользкости персонаж, обозначенный в программке как (большой привет Лермонтову) Неизвестный (Александр Платонов) - потом он будет с дьявольской скоростью преображаться то в месье Трике, то в секунданта Гильо, то в испанского посла - вонзает кинжал в березу-колонну, как бы предсказывая Татьяне ее судьбу. Наступает час посещений. Дыша стихами и туманами, выпархивает субтильный белый эльф, мальчик Ленский (Нурлан Бекмухамбетов). Описанный выше мужчина в годах Онегин сходит с поезда этакой столичной штучкой, видавшим виды Казановой, усталым мизантропом. Если в первых эпизодах режиссер не дает зрителю опомниться от изобилия примочек и трюков, то дальше от картины к картине его фантазия иссякает - такие кульминации, как Письмо Татьяны или Заключительная сцена, кажутся пустыми и скучными.

Первая картина заканчивается ритуалом приготовления ко сну - девочки стройной шеренгой шествуют в спальню, неся в руках пуховые подушки. Онегин, читающий письмо, показывается на горизонте еще во время пения Татьяны (сцена передачи письма няне и оркестровая постлюдия вырезаны). Хор "Девицы-красавицы" происходит, судя по всему, в предрассветных сумерках - те же девочки прорезают темноту лучами огромных фонарей. Слушая отповедь Онегина, Татьяна агрессивно рвет в клочья листки своего письма - тут уже пахнет любовью-ненавистью. Ларинский бал по атмосфере и визуальному ряду решен как смесь рассказов Зощенко с фильмами Гайдая типа "Не может быть!". Забавно нелепые гости семенят и прыгают с гигантскими сачками и зонтиками. Неизвестный режиссирует ссору мужчин. Онегин увлекает Ольгу в дальние комнаты. Ленский в отместку ухаживает за Татьяной, читая ей одну строфу из куплетов Трике (по-французски). Бросание перчаток происходит при настойчивом содействии Неизвестного. Тут следует единственный антракт. На дуэли выстрел Онегина раздается раньше положенного (убийца!), и Ленский спиной падает на парту. Погодя поэт поднимается, и в красных лучах они с Онегиным движутся навстречу друг другу по непересекающимся параллельным - Ленский уходит за кулисы (или в вечность), Онегин оказывается на кровавом петербургском балу, где все гости облачены в красные одежды. Внушительный тяжеловес Гремин (Виктор Григорьев) чем-то напоминает современных мафиозных авторитетов, которые повесили на вешалку свои малиновые пиджаки и научились одеваться с иголочки. Точка во взаимоотношениях Татьяны и Евгения поставлена традиционная, с тем лишь нюансом, что в саратовском спектакле княгиня Гремина не простила Онегина и никакой любви не осталось.

Что в итоге? Современно? Вроде бы да. Дерзко? Еще как. Не без таланта и фантазии? Безусловно. Но, увы, очень поверхностно и несколько вторично по отношению к Западу... и не только (что ж сделаешь, книги пишутся с помощью книг). Режиссерская энергия ушла на разработку внешних эффектов: забористый "монтаж аттракционов" в духе "Геликона" не дает соскучиться и развлекает по мере таланта, но отсутствие генеральной идеи, "про что", собственно, спектакль, лишает развлечение смысла. Можно долго описывать, что происходит на сцене, но ответить на вопрос, что хотел сказать режиссер той или иной мизансценой, проблематично.

Музыкальный замысел Кочнева ясен и благороден - маэстро хотел очистить партитуру от исполнительских штампов (всевозможных фермат на высоких нотах, отклонений в темпах и прочее), стремился динамизировать общий темпоритм, чтобы приблизить оперу не только к нашему времени, но и к подлиннику - Чайковский, как известно, писал в расчете на студентов и не имел в виду "толстые" голоса, не предполагал помпезный оркестр. Но опера все-таки опера, одного оркестра в ней недостаточно - надо еще и петь, причем петь Чайковского хорошо достаточно трудно, это скажет любой певец. Саратовский "Онегин" наповал сразил своим вокальным несовершенством - за исключением, пожалуй, Сметанникова, который показал и красивую фразу, и музыкальность, и главное - мастерство владения профессией вокалиста (его актерские достижения - вопрос другой). Может, таковы тонкости художественного замысла, но остальные персонажи, отягощенные каждый своими индивидуальными техническими проблемами, пели в разговорно-декламационном стиле, из-за чего, например, не всегда можно было узнать до боли знакомую музыку.