Боевые действия по взятию Измаила

	Михаил Шишкин с сыном. Фото автора

ИЗМАИЛ брали многажды. История битв у стен этой крепости писана кровью. Первый раз, в 1770-м, его со своим корпусом брал Н.В. Репнин. В декабре 1790-го его брал Суворов. В третий раз Измаил был взят русскими войсками в сентябре 1809 года. В четвертый раз его штурмовали в 1877-м. Наконец, его освобождала Советская Армия в 1944-м.

Роман Михаила Шишкина ("Знамя" # 10-12, 1999) к этим боевым действиям отношения, казалось бы, не имеет. Там есть и балаганный аттракцион с мышами, что бегут по груде сыра наверх, будто штурмуют Измаильскую крепость.

На самом деле этот текст, публиковавшийся "Знаменем" в трех номерах (случай, кстати, довольно редкий), есть роман о России вообще, включающий в себя сотни историй с бесконечным движением вокруг стен одной и той же крепости.

Роман писался долго - тот самый случай, когда можно сказать "много лет". От первого варианта остался, кажется, только возглас "Ликуйте, афиняне!", что роняет время от времени присяжный поверенный, пробегающий по его страницам.

И прислоняется один из героев ухом к двери: "Кто там?"

А из-за двери: "Отворяй! Вот тебе перо, пиши свои показания, все без утайки, про себя и про всех. Нам все важно. А главное, детали, подробности. Здесь такое дело, что важна каждая мелочь. Каждое брошенное на ветер слово. Для нас все, абсолютно все имеет значение. Короче, от того, что ты напишешь, все и будет зависеть".

И человек говорит: "А про это писать?"

А ему: "Писать". - "И про родственников писать?" - "А ты как думал?" - "Так они умерли". А в ответ: "Вот чудак попался! Следствию нужны материалы, понимаешь? От твоих показаний будет зависеть их участь. Вспомни, как ты стоял у забрызганного дождем окна, и церковь Рождества Богородицы в Путинках и угол Пушки оказались перевернутыми в капле, а там еще елозил по стеклу мотылек, и ты сдавил его пальцами, и прыснуло молочко".

Человек возмущается, как солдат после успешного боя. Измаил взят, жизнь сложилась, а к нему пришел особист, позабывший, что победителей не судят:

- Господи, да какое это имеет значение?

- Тебе не понять. Не задумывайся, просто пиши, что много лет назад ты проснулся и вдруг увидел, что ее рыжие волосы за ночь, во сне, еще больше порыжели...

"Помню. Как же не помнить, куда же все это может пропасть? А еще перегорела лампочка, и Олежка тряс ее над ухом - ему нравилось слушать, как звенит спиралька. И что, про ту спиральку тоже писать?"

И то ли судьба, то ли люди соглашаются: "Разумеется. Может, это и есть самое важное".

Опомнившись, человек спрашивает: "А потом, что будет потом? Меня оправдают?". Но ему говорят:

- Нет. Ни тебя, ни ту, с рыжей косой, ни твоего отца-моряка, ни твою маму-училку, ни твоего сына с пахучим затылком, никого. Да чего спрашивать, будто сам не знаешь. И приговор будет на всех один. Смерти ведь - и дурак знает - нет, но есть разложение тканей.

И кричит человек:

- Что же тогда делать?

А ему объясняют:

- Экий бестолковый попался! Да вот же тебе, говорю, перо! Пиши: так, мол, и так. Пиши: в судьбе участвуют - ржавчина от скрепки, велосипед, беглый солдат, створоженные облака и шапка-ушанка с чужой вспотевшей головы.

Мне легко радоваться такому способу изложения, потому что в моем собственном романе к герою приходил убитый друг и тоже бормотал, нашептывал: "Пиши, про все пиши, потому что любая деталь важна, потому что, несмотря на тонны бумаги, что лежат попорчены чернилами да не прочитаны, кроме тебя - некому".

Реляции важнее самих боевых действий. Победителей - судят, и неважно, что написала императрица на личном деле Суворова.

"Взятие Измаила" - суть опись России, где придуманные документы мешаются с подлинными, судьбы героев наслаиваются друг на друга, сами герои суетятся и сталкиваются, подлинная биография автора наезжает на вымышленную.

Где девятнадцатый век мешается с двадцатым.

Суть романа - в многоголосии, сказал бы "в полифонии", если бы не было занято это слово. Михаил Шишкин чрезвычайно хороший стилист, потому что каждый отрывок его текста - не обрывок, а голос, голос со своей громкостью, тембром, интонациями.

Один из сотни персонажей, человек с нерусской фамилией изучает каких-то самоедов. Будто прошлый век на дворе. Самоеды не просвещены, жизнь скучна, как цвет бревен. Он покидает ее, едет на поезде и въезжает в век двадцатый, потому что его бьют какие-то люди в камуфляже, бросают в кутузку.

"Поезда уже не ходят, какой-то батька Михась грабит эшелоны".

Человек с нерусской фамилией Мотте выходит на площадь перед вокзалом, спрашивает:

- Как пройти к Нилу?

Ему отвечают, не удивляясь, машут рукой куда-то в сторону трамвайных путей. Он идет по трамвайным путям, а в рельсах бегут ручейки.

Идет мимо строительного котлована, где плавают доски и арбузные корки. И открывается перед ним Нил:

"Мимо проплыл в папирусной барке Ра, Мотте приветливо помахал ему рукой. Ра кивнул в ответ.

И тогда сказал Господь Мотте:

- Пойди к царю египетскому и предупреди, если не отпустит добром, то воскишит река жабами, и они выйдут, и войдут в дом его, и в спальню его, и в печь его, и в квашню его.

Так Мотте и сделал, но царь египетский даже слушать его не стал, мол, какие еще жабы.

И тогда вышли жабы и покрыли землю египетскую до самого Чемульпо┘

И ожесточил царь египетский сердце свое пуще прежнего и стал мучить народ дальше без конца.

И тогда возроптал Мотте на Господа:

- Но как же так?

"Но Господь, - допечатывала второпях ремингтонистка, - развел руками".

Эту историю автор умещает на нескольких страницах - стиль классической русской литературы, кусок гражданской войны, не поймешь, прошлой или нынешней, и притчу абсурда.

Это опись русской культуры, подчиненная оптике зарубежной подзорной трубы, свернутой из швейцарского вида на жительство. Вместо линз в этой трубе капнуты слезы - с одной стороны, от радости, с другой - от горя.

Мы идем в молчании. Будто штурмуем чужую турецкую крепость по пятому или шестому разу. Кричим внутри. Будто солдаты невидимой войны. За людей бормочут рукописи.

В конце романа хоронят отца. Люди застревают в лифте по пути на поминки, пьют потом водку - весело и страшно. Мы тут живем, привыкли.

Человек умер. А потом рождается у него, у мертвого, внук - в стерильной заграничной клинике. Где вежливо и чудесно. Здесь - смерть, там жизнь - но одно не отменяет другого.

В каком порядке эти слова ни напиши.