Алексей Богатуров
Кризис выплеснул на улицы энергию масс и придал остроты внешнеполитическому общению. "Мы сопротивляемся" – написано на транспаранте по-гречески.
Фото Reuters
Финансовый разлад конца 2000-х годов начался в США и был помимо прочего связан с высокими затратами на утверждение в мире американского лидерства как его понимали республиканцы. Самоуверенная политика односторонних действий создала в Вашингтоне иллюзию возможности обойтись или почти обойтись без ресурсов союзников. Правда, вскоре стало ясно, что расходовать американские ресурсы в таких масштабах, как того требовали войны в Ираке и Афганистане, можно лишь ценой рискованной финансово-экономической политики внутри страны. Но администрации Джорджа Буша уже успели вложить в стратегию односторонности столько своего престижа и политического капитала, что они уже не могли себе позволить объективную оценку финансовых реалий. Отсюда – не то вынужденное, не то нарочитое игнорирование спекулятивного характера процессов в американской части мирового финансово-банковского сектора.
Новый президент Барак Обама полтора года положил на то, чтобы уйти от высокозатратной внешней политики – отчасти потому, что ему нужно гораздо больше, чем его предшественнику, тратить на решение социально-экономических проблем Америки. Соединенные Штаты, как большинство стран мира, довольно остро переживают последствия кризиса и пытаются смягчить его последствия для американцев – прежде всего бедных и самых бедных. Местные консерваторы за это ругают Обаму «социалистом», его позиции в целом остаются непрочными. Проводить низкозатратную внешнюю политику у американского президента не всегда получается.
Контингент войск в Афганистане приходится увеличивать, помощь проамериканскому правительству в Кабуле нельзя уменьшить, а перспективы афганского урегулирования даже не просматривается. Нельзя уменьшать размеры помощи и Пакистану, внутренняя ситуация в котором остается крайне сложной.
При этом предстоящий вывод войск из Ирака если и сулит экономию, то не скоро. Потому что перед уходом США придется сделать разовый «прощальный» вброс помощи иракскому правительству, чтобы оно хотя бы на какое-то время смогло удержаться на проамериканской платформе после того, как американские солдаты перестанут поддерживать созданный ими же в этой стране порядок. Добавьте к этому «мелочи» – вяло текущая кампания подготовки «на всякий случай» военного давления на Иран, Северную Корею или на содержание правящей группы в Грузии┘ Это «нетто-издержки» американской внешней политики.
На этом фоне логичной кажется довольно успешно реализованная линия на восстановление доверия в отношениях с государствами ЕС, прежде всего «старыми». Интерес к сужению спектра трений с Россией в вопросах контроля над вооружениями тоже вписывается в логику низкозатратности, хотя вряд ли является для США ее главным компонентом. Поскольку, насколько можно судить, американские политики рассматривают переговоры по стратегическим ядерным вооружениям в контексте не общего сокращения военных расходов, а скорее в их переключения на неядерные составляющие, включая сверхновые виды оружия. Вряд ли в этой сфере возникнет экономия.
Кризис, обозначив рубеж окончания первого десятилетия XXI века, отчетливо выявил новые закономерности международных отношений. Во-первых, проявила себя своеобразная цикличность российско-американских отношений. С момента распада СССР в 1991 году в них чередовались периоды сближения, в норме продолжавшиеся каждый около шести лет (1992–1998, 2001–2007), и этапы охлаждения протяженностью примерно в два-три года (1998–2000, 2007–2009). Сейчас, возможно, – начальная фаза третьего цикла сближения. При этом циклы не коррелируются с пребыванием у власти в США республиканцев или демократов, как это бывало в советско-американских отношениях.
Во-вторых, есть основания полагать, что Россия перенесла удар кризиса менее тяжело, чем наиболее развитые страны мира. Возможно, это произошло в силу относительно меньшей развитости российского финансово-банковского сектора и большей зависимости формулы роста от добычи энергетического сырья (спрос на которое колебался не столь значительно), а не от отраслей виртуального бизнеса и сферы банковских спекуляций.
Как бы то ни было, в международно-политическом смысле кризис не разрушил феномена «возвращения России» в международную политику в качестве более мощного и устойчивого государства, чем это было в 1990-х годах. Феномен «условно сильной России» – фактор общемирового значения в том смысле, что та структура международных отношений, которая сложилась в первое десятилетие после распада Советского Союза, основывалась на идее «слабой и ведомой» России. Соответственно идея России как относительно сильного и более самостоятельного игрока не соответствует международной архитектуре 1990-х годов и предполагает очередную частичную модификацию мировой системы. Этот процесс начался приблизительно в 2007 году (выступление Владимира Путина в Мюнхене) и вызвал определенный психологический шок на Западе. Складывается впечатление, что в последние год-полтора этот шок прошел. Заметны признаки адаптации международной системы к более активной политической роли Москвы. Важно не форсировать «адаптацию» и думать о расширении международного влияния России в диалоге с партнерами.
В-третьих, за последние 10 лет в мире «исподволь» снова утвердилась схема вытеснения конфликтности – в Азию, на Ближний и Средний Восток, считавшиеся прежде условной периферией мировой системы. Это до известной степени напоминает конфронтационную стабильность второй половины ХХ века. В те годы США и СССР, не решаясь ссориться между собой в открытую, предпочитали противостоять друг другу опосредованно – в менее опасных и непрямых конфликтах в развивающемся мире. Благодаря этому международная напряженность, взаимное раздражение между великими державами не накапливались, а сбрасывались в третьем мире. Сегодня сверхдержава осталась всего одна, но и в этом качестве своими нереализованными и завышенными амбициями она постоянно поддерживает в мире избыточную напряженность. Региональные конфликты в Азии и служат для сбрасывания ее потенциала. До 1991 года такое можно было представить только в теории. Сегодня мы видим это наяву.
При этом, в-четвертых, Азия в XXI веке – уже не периферия. Важной чертой, закрепившейся в международных отношениях, является относительная маргинализация Европы в сферах политики, безопасности и экономики при одновременном перемещения фокуса международной политики в Азию, где набирающие силу и многонаселенные державы (Китай и Индия) приобрели новые рычаги воздействия на мировую экономику. Азия, включая азиатские регионы России, остается сферой наиболее острой международной конкуренции за доступ к источникам энергетического сырья. В этой части мира сосредоточены наиболее вероятные театры потенциального применения ядерного оружия или, что не менее опасно, нанесения ударов с целью предупредить его применение. Азиатские рынки (спрос и предложение) и трудовые ресурсы азиатских стран в условиях глобализации, наконец, оказывают небывалое влияние на экономическую жизнь ведущих стран Америки и Европы.
В-пятых, в сфере международной безопасности продолжился процесс девальвации сдерживающего потенциала ядерного оружия за счет его неудержимого расползания. Косвенным свидетельством бесполезности попыток заблокировать этот процесс являются высказываемые в США идеи полной ликвидации ядерного оружия, что, по сути, может означать перенос акцентов в развитии систем вооружений на неядерные составляющие, в частности, оружия на новых принципах. До тех пор, пока соответствующие виды оружия не будут разработаны и внедрены в производство, то есть в обозримой перспективе, это сопряжено с резким увеличением важности обычных вооружений и всех договоренностей, связанных с их производством, размещением и применением.
В-шестых, объективно кризисные явления во всех странах мира нанесли удар по наиболее уязвимым слоям населения. В России – это прежде всего работающая и учащаяся молодежь, жители сельских районов, городские слои средних и малых городов российской провинции, рабочие-мигранты местного и пришлого происхождения в больших агломерациях. Благодаря мощным миграционным процессам предшествующих двух десятилетий социальные факторы при этом переплетены с этническими. Вряд ли речь идет о кануне того, что Иммануил Валлерстайн в 1960-х годах назвал (незамеченной) «всемирной революцией». Но протестный потенциал в мире в целом на волне кризиса, несомненно, вырос, и это в идеале предполагает в качестве профилактики необходимость определенной социализации государственной политики многих стран, включая Россию. Реформизм Обамы в США – вариант такой упреждающей политики по-американски.
В-седьмых, в последние годы в мире были заметны, с одной стороны, приостановка демократизации, в той форме, которая была характерна для Центрально-Восточной Европы 1990-х годов, а с другой – утверждение моделей «нелиберальной демократии» во многих других частях мира. Попытки преодолеть кризис с помощью государственного регулирования придали дополнительную психологическую легитимность таким формам политического устройства.
Это может являться источником осторожного оптимизма. Судя по опыту малых и средних стран и территорий Юго-Восточной и Северо-Восточной Азии, а также части государств бывшего Советского Союза (Украины, России, Молдавии), политические системы такого рода являются единственно жизнеспособными вариантами «пересадки» моделей «классической демократии» на специфическую почву стран и регионов вне Западной Европы и северной части Северной Америки.
В-восьмых, кризис подтолкнул плюрализм интеграционных трендов. Борения вокруг банкротства Греции и мучительно давшееся согласие более сильных стран ЕС ей помогать показали, что правильно организованная интеграция в принципе способна быть инструментом стабилизации регионального развития. О том же свидетельствует гораздо более скромный опыт помощи со стороны России тем странам СНГ, которые в предшествующие годы сочли нужным присоединиться к институтам преференциального экономического сотрудничества с ней на многосторонней основе. Пространство Евросоюза – уже не единственный интеграционный очаг на планете. Отличные от ЕС, но по-своему эффективные интеграционные очаги формируются в Северной Америке, Восточной Азии (вокруг АСЕАН) и Латинской Америке.
В-девятых, кризис весьма своеобразно подстегнул международную активность ряда малых стран, страдавших долгие годы «синдромом недостатка внимания» на мировой арене. Напуганные финансовым разладом и зависимые от иностранных денежных потоков, некоторые из этих государств предпринимали любые усилия, чтобы привлечь к себе внимание, а вместе с ним – спасительный прилив любой иностранной помощи (военной, гуманитарной, экономической). Отсюда – характерные и для второй половины 2000-х годов рецидивы нагнетания исторических страхов перед Россией, например, в странах Прибалтики и в огромной степени «авантюра Саакашвили» в августе 2008 года.
В-десятых, конец десятилетия озадачил мир глобальными климатическими осложнениями. Если в предшествующие 20 лет экологи волновались по поводу парникового эффекта и глобального потепления, то на рубеже нового десятилетия, не переставая думать о потеплении, они стали поговаривать об остывании Гольфстрима и вероятности понижения температуры на планете. И вектор похолодания, и вектор потепления сопряжены с серьезным изменением конфигурации международных отношений в части, касающейся Арктики и Антарктики (вопрос о разделе которой не решен, а только отложен). Добавьте к этому конкуренцию за пространства космоса, и картина станет еще противоречивей и объемней.
Хотя пик глобального экономического кризиса пройден, выползание из него и выход к траектории подъема потребуют еще немало жертв и затрат. В идеале базовый международно-политический урок прожитого десятилетия должен состоять в осознании разрушительного характера политики высоких затрат на цели, не сопряженные прямо с обеспечением оптимальных параметров международной, национальной безопасности и благосостояния. Вся трудность в том, что страны и лидеры на деле считают оптимальными те условия, которые являются максимально благоприятными для них. Отсюда – абсолютизация безопасности («секьюритизация»), стремление к полной неуязвимости и безоговорочному превосходству. В той или иной степени этой логике подвержены руководители почти всех стран. Альтернативой ей может быть мышление категориями глобальной общности, в которой нет полной гармонии, но достижим реальный компромисс между устремлениями всех стран и интересами международного сообщества в целом.
Аналитики и политики навзрыд клянут непомерную силу минувшего кризиса. Опрокидывающий вопрос: а был ли кризис достаточно силен, чтобы возобладала логика глобальной солидарности?
