Настоящая доктрина

Москва перехватывает инициативу у Вашингтона, критикуя его за односторонность действий и злоупотребление силовым подходом.
Фото Reuters

До выборов президента – целый год. Время достаточное, чтобы «ожидать неожиданного». Но и по уже накопленному можно сказать: проблема «идейного наследия Путина» долго сможет кормить пишущих в России и за границей – так много и разного было сделано в его годы. Внешняя политика в этом смысле – случай характерный. Именно при Путине в России на самом деле появилась первая «нормальная» внешнеполитическая доктрина – не развернутое и монотонное перечисление всего, что хорошо было бы сделать, а бьющее в цель изложение немногих задач, зато строго отобранных и, очевидно, всеподчиняющих.

Соразмерная ответственность

Я вовсе не имею в виду мартовский 2007 года Обзор внешней политики МИДа и тем более прощальное апрельское Послание президента Федеральному собранию. Следы доктринальности не стоит искать и в «на все лады склоняемой» мюнхенской речи. Не потому, что перечисленные документы не представительны, а потому, что все они вторичны. В них развивается и конкретизируется в привязке к разным ситуациям главная «обрамляющая» внешнеполитическая идея Путина – приведение международного влияния России в соответствие с ее новыми экономическими возможностями.

Но сама эта идея была высказана намного раньше. Судите сами, 26 июня 2006 года президент Путин провел, казалось бы, обычную рабочую встречу с послами и представителями Российской Федерации в МИДе на Смоленской площади. Формальным поводом к встрече было нападение террористов на российских дипломатов в Багдаде, повлекшее их гибель. Речь должна была идти о трудностях профессии дипломата в новых международных условиях.

Но речь президента оказалась самой концептуально насыщенной из всех выступлений российских руководителей со времени распада СССР. Впервые были ясно сформулированы новые приоритеты Российской Федерации на мировой арене. Неожиданно для присутствовавших и как-то немного буднично Путин вдруг заявил: «Россия в целом должна нести соразмерную своему положению и возможностям ответственность за глобальное и социально-экономическое развитие». Это был непривычный взгляд на ситуацию. Президент прямо сослался на укрепление экономических позиций страны и предложил привести политическое влияние России в мире в соответствие с ее приобретенными экономическими возможностями.

Напомним: известны две официальные доктрины внешней политики Российской Федерации – 1992 и 2000 годов. Обе они выстроены по другой, идущей еще со времен Горбачева, логике. В тех документах российские приоритеты и прямо, и косвенно привязывались к ориентации на «дружбу» или «партнерство» с теми или иными группами стран (Запад – не-Запад, Евросоюз – СНГ, США – Китай и так далее). В июньской речи 2006 года международные ориентиры России были впервые за 15 лет привязаны не к странам, а к широкой глобальной проблематике.

В этом смысле доктрину приведения политического влияния России в соответствие с ее экономическими возможностями можно считать первой глобальной доктриной Российской Федерации – насколько, конечно, вообще о таковой уместно говорить с учетом хрупкости хозяйственного подъема в стране. Это новое понимание роли России в глобальной политике спустя менее года эхом прозвучало в преамбуле первого в истории официального Обзора внешней политики Российской Федерации, который был опубликован Министерством иностранных дел 28 марта 2007 года. В тексте этого документа тема «сильной и более уверенной в себе России» оказалась уже сквозной.

Более того, и по форме новая концепция была и первой для России «настоящей доктриной» в общемировом смысле слова. Она представляла собой не пространный министерский доклад (какими были официальные доктрины 1992 и 2000 годов), а относительно краткий текст, немногие положения которого были поданы нарочито укрупненно.

Позднее положения июньской речи действительно дополнялись и конкретизировались помимо Обзора внешней политики в материалах ежегодной «большой пресс-конференции» президента с представителями российских и иностранных СМИ 1 февраля 2007 года и в Послании президента Федеральному собранию 26 апреля 2007 года.

Деидеологизация по Путину

Содержательные новации 2006–2007 годов образовали несколько групп. Во-первых, если в первой половине 1990-х годов мировая политика виделась российским руководителям через призму солидарности демократических стран, то в 2000-х годах иным стало отношение и к солидарности, и к идейно-политической близости, и к совместным действиям. После Боснии и Косово предполагать совпадение интересов России и стран НАТО «по определению» было невозможно. Еще менее уместно было ожидать подобного после начала войны США и Британии против Ирака. В Москве явно не хотели коалиций просто «из солидарности». В июньской речи были расставлены точки над i: Россия не хочет никакой конфронтации, но «мы ни в каких «священных союзах» участвовать не будем», подчеркнул Путин.

Ироническая ссылка на «священные союзы» прозвучала как своеобразный отказ от наследия «демократической солидарности». В противовес ей Москва стала более активно выступать за межцивилизационный диалог – под участием в котором помимо прочего понимается, надо полагать, работа российской делегации с 2000 года в качестве наблюдателя в Организации Исламская Конференция.

Любопытно, что «деидеологизация по Путину» выглядела как антипод «либеральной идеологизации» при Ельцине, но одновременно и как аналог «деидеологизации по Горбачеву» в конце 1980-х годов. Логика Горбачева оказалась в каком-то смысле ближе Путину, чем приоритеты Ельцина, который привел его к власти.

Смысл диверсификации

Во-вторых, важным мотивом российских концептуальных построений стал тезис о диверсификации (от англ. слова divercify, что означает «разнообразить»). Хорошо знакомый специалистам по мировой энергетике, этот термин стал в ходу у политиков высокого уровня только в 2000-х годах. Для администрации Буша начиная с 2007 года слово «диверсификация» было ключевым понятием программы укрепления энергетической безопасности США и сокращения ее зависимости от импорта энергоносителей из политически нестабильного региона Ближнего Востока. Американцы хотели рассредоточить источники поступления нефти по всему миру, измельчить роль каждого в отдельности, повысив тем самым надежность американских закупок в целом.

В российском руководстве смысл диверсификации трактовался шире. Судя по выступлениям президента, диверсификация – прежде всего внешнеполитический инструмент, при помощи которого Россия намерена добиться сокращения зависимости от транзитных стран (Украины и Белоруссии) за счет освоения новых маршрутов экспорта энергоносителей (по дну Балтики и через северные порты).

В то же время диверсификация подразумевала и ограничение роли стран ЕС как потребителей российских газа и нефти. Евросоюз разумно заявлял о намерении (подобно Соединенным Штатам) шире использовать альтернативные источники энергии, свертывать по возможности импорт из России («диверсификация по-евросоюзовски»). Москва стала продумывать варианты налаживания экспорта в Китай и строительство трубопроводных систем к побережью Тихого океана. В этом смысле, подчеркивал Путин, «мы лишь отстаиваем свои экономические интересы и используем свои конкурентные преимущества, как это делают все без исключения страны».

Существует и третий смысл диверсификации. Несмотря на стремление России удержать линию доверительного диалога с США, изменения в российско-американских отношениях происходили. Хотя нарастания враждебности между Россией и США на уровне реальной политики нет, присутствует осторожное дистанцирование Москвы от поддержки чрезмерно рискованных предприятий Вашингтона.

Есть и связанные с этим сомнения американской администрации в том, насколько Соединенные Штаты могут рассчитывать на продолжение партнерских отношений с Москвой, если военно-политическая линия Буша, например, станет еще более жесткой в регионах мира, близких к границам России. Вот почему диверсификация – указание (пока еще больше символическое) на то, что рядом с вектором преимущественного сближения России с Западом может возникнуть вектор ускоренного развития партнерства со странами, не входящими в «Группу восьми». Могут иметься в виду, например, Индия, Бразилия и Китай.

Усложнение мировидения

В-третьих, документы показывают, насколько усложнилось российское мировидение в целом. Напряженное отношение к глобализации как процессу неодолимому, но направляемому из США и потенциально подрывающему международные позиции России, сменилось сдержанно позитивной оценкой. Признается, что глобализация ведет к «более равномерному распределению ресурсов влияния и экономического роста, закладывая объективную основу для многополярной конструкции международных отношений».

В правительственных кругах, очевидно, с удовлетворением констатировали, что в мире «┘постепенно восстанавливаются равновесие и конкурентная среда, которые были утеряны с окончанием холодной войны.

Источники угроз

В-четвертых, в новом ключе трактовались и источники угроз международной стабильности. Если в 1990-х годах таковыми было принято считать незавершенность внутренних преобразований в самой России, то в 2000-х годах понятие внешних угроз вернулось. К таковым отнесены расширение конфликтного пространства в мировой политике, выпадение проблематики разоружения из глобальной повестки дня, попытки создания «однополярного мира», навязывание другим странам своих политических систем и моделей развития, произвольное применение и толкование международного права.

Список угроз продолжает курс Запада на сохранение разделительных линий в мировой политике за счет постепенного расширения – посредством кооптации новых членов – сферы западного влияния. Отдельно упоминается «выбор в пользу реидеологизации и милитаризации международных отношений».

В российских официальных текстах почти не встречается слово «конфронтация», но в них стал фигурировать термин «конкуренция» – не стран и народов, а ценностных ориентиров и моделей развития. Про такую конкуренцию говорится, что она «приобретает цивилизационное измерение».

Вклад в формирование международной повестки

В-пятых, российское руководство, во многом тоже впервые, смогло обрисовать оптимальный для него вариант принятия международных решений. В июньской речи Путин предложил российской дипломатии «не просто участвовать в работе по «глобальной повестке», но и вносить реальный вклад в ее формирование». Добиваться этого предстоит через оказание поддержки идее «коллективного лидерства ведущих государств, объективно несущих особую ответственность за положение дел в мире». В этом смысле основным средством решения мировых проблем является многосторонняя дипломатия.

С этой мыслью в документах перекликается другая: «┘речь идет об основанной на международном праве культуре международных отношений – без навязывания моделей развития и форсирования естественного хода исторического процесса. И здесь особую роль приобретают вопросы демократизации международной жизни, новой этики общения государств и народов, а также расширения экономического и гуманитарного взаимодействия между странами».

Управляемый антиамериканизм

Очевидно, напористая, хоть и завуалированная критика американского лидерства пронизывает российское внешнеполитическое мышление. При этом со стороны Москвы заметна попытка «перехватить позицию» критики. Раньше Запад порицал Москву за небрежение демократией и злоупотребление силовым подходом. Теперь наоборот – скорее Россия старается критиковать США за односторонность («однополярность»), апеллируя к ценностям демократического мироуправления, международного права, справедливости и конституционализма в том смысле, как его понимают американские международники-институционалисты. США в долгу не остаются и указывают на недостаток свободы и демократии в самой России.

Опасность критицизма вряд ли стоит переоценивать. За полтора десятилетия новых отношений между Россией и США, Россией и Западом в целом сложилась своего рода «симметрия управляемой воинственности» словесных баталий. Россияне не идеально, но в основном научились у западных партнеров базовым техникам производства критики и управления ею. Похоже, что в Кремле и Белом доме этот аспект отношений понимают, можно немного порадоваться, в одинаковом ключе. Вряд ли случайно поэтому в ходе майского блиц-визита в Москву госсекретаря США Райс так отчетливо прозвучал мотив неуместности «перегрева страстей», к нагнетанию которых имеют примерно одинаковое отношение и СМИ, и депутаты законодательных собраний США и России.

Пока же в Москве нарочито задиристые антиамериканские статьи продолжают выполнять ту же функцию, которая в США отводится статьям антироссийским. Их число и мера критичности, так же, как в западных странах, коррелируется с текущими интересами внутренней политической конъюнктуры, прежде всего электоральной. «Управляемый антиамериканизм» в России – кузен «управляемой русофобии» в США, с той разницей, что второй – изощренней и разнообразней первого и, главное, более тонко управляем. Традиция американского массового критического слова старше, богаче и мощнее. Российскому аналогу есть куда расти. Но векторы развития у них вполне параллельны.

К мышлению глобальными категориями

Доктрина приведения международно-политического влияния в соответствие с экономической мощью представляет собой третье поколение российских внешнеполитических концепций. Она свидетельствует о концептуальной зрелости отечественной дипломатии современного типа. Сегодня она способна выдвигать построения, производящие впечатление на международную аудиторию и пригодные для их восприятия как основы для содержательных внешнеполитических программ.

В отличие от своих предшественниц нынешняя доктрина России отражает если не возвращение, то возвратный поворот российской элиты к мышлению глобальными категориями – более обширными, чем только отношения России с Западом или Востоком. Конечно, отношения США и ЕС на деле остаются точкой отсчета эффективности практической дипломатии России. Но наряду с ними глобальные проблемы постепенно возвращают к себе внимание российского руководства.

Оснований радоваться или печалиться по этому поводу нет. Расширение фокуса российских интересов в мировой политике хотелось бы приветствовать. Но памятуя опыт, трудно не тревожиться о мере обеспеченности российской внешней политики ресурсами, которые в норме могут потребоваться для проведения крайне затратной по определению подлинно глобальной политики – какой ее понимали прежде в Советском Союзе и понимают сегодня в Соединенных Штатах.

Анализ российских концептуальных текстов в целом не позволяет говорить о радикальной смене приоритетов России. Сопоставив по объему и содержанию разделы выступлений, речей и обзоров об отношениях России с США, с одной стороны, и, скажем, с Китаем, с другой, трудно не увидеть: Запад остается главной темой размышлений российских лидеров.

Вместе с тем Россия стала без стеснений говорить при необходимости о своем несогласии с западными партнерами. Пафос несогласия отражает желание Москвы добиться уважения ее возросшей роли в рамках партнерского вектора отношений с Западом. Выстраивать альтернативный, антизападный вектор мировой политики Россия, похоже, не собирается. Во всяком случае, при Путине.