Станислав Минин. Антиклерикализм почему-то считается у нас полуругательством, вроде национализма. Десять раз подумаешь прежде, чем назвать себя антиклерикалом. Как будто ставишь свой автограф на фото разрушенной церкви. Или настраиваешь телевизор, по которому хочешь показать последнего попа.
На самом деле, в антиклерикализме, как таковом, нет ничего радикального, это не более чем борьба за то, чтобы влияние религиозных организаций на общественную жизнь было минимальным или, по крайней мере, не расширялось и не стимулировалось законодательно.
Это нормальная позиция, и в конкурентной политической среде она должна присутствовать наравне с мнением тех, кто считает, что хорошо бы Церкви влиять на общество еще сильнее, а государству это влияние всячески поощрять.
Антиклерикализм маргинален, если Церковь хочет оставаться Церковью, то есть общиной единоверцев, влияние которой, конечно, может расти, но лишь за счет того, что жизнь в Церкви выглядит реальной альтернативой повседневности.
Если Церковь остается Церковью, то большинство связанных с ее иерархами казусов остается делом внутрикорпоративным, а вовсе не общественным. Антиклерикалу в таком случае, по большому счету, должно быть все равно, сколько стоят часы Патриарха, ведь владение предметами роскоши – его гражданское право, и пусть сами верующие решают, нравится им это или нет.
Если Церковь остается Церковью, то ни к чему редактирование патриарших фотографий на официальном сайте. В общине все и так все знают, а, зная, либо принимают как данность (или как норму), либо уходят.
Русская Православная Церковь и по факту, и по притязаниям – нечто большее, чем община верующих, а Патриарх – нечто большее, чем глава такой общины. Церковная элита де-факто занимается политикой. При этом пограничное положение – между религиозной общиной и политической организацией – ей вполне по душе. Кажется, что в любой удобный, точнее, неудобный момент такое положение позволяет переключать режимы (с «политики» на «общину» - и назад), избегая издержек, присущих как «чистой» политике, так и «чистой» религии.
Слово «кажется» здесь главное, потому что на практике переключиться не получается. То, что могло бы быть внутрицерковным делом, уже не удается перевести в этот режим. Широкой общественности, в том числе и тем, кто ни разу не был в церкви, есть дело и до патриарших часов, и до его квартиры, и до его личной жизни, как есть ей дело, например, до Путина. Потому что Патриарх для широкой общественности – политик и чиновник, а нюансы уже незначительны.
Если верить Владимиру Соловьеву, то Патриарх держит дорогие часы в коробке, никогда не надевает и вообще не знает, что с ними делать, не может никому передарить, потому что «начнутся разговоры». С точки зрения жанра, это попытка чиновника объяснить гражданину (и потенциальному избирателю), откуда у него, к примеру, вилла на Лазурном побережье. Вместе с тем, мне сложно понять, зачем Патриарх (подчеркну – в пересказе журналиста) решил развивать тему. Три года назад, когда о дорогих часах заговорили украинские СМИ, церковные спикеры заявляли, что Кириллу их подарили, а стоимости он не знает. И ничего не произошло тогда. Паства не отвернулась разочарованно. «Подарили – вот и ношу». Точка.
Политик должен понимать, когда и сколько он должен говорить. Приведенное Соловьевым высказывание Патриарха о часах избыточно. Это громоздкая конструкция, состоящая из причин, следствий, итогов рефлексии, размышлений «на полях», и в ней каждый тезис – зацепка для того, кто хочет и может развивать тему.
Никогда не носили Breguet, все фото - коллаж? Не проблема, группа инициативных блогеров лезет на сайт Московской Патриархии и, довольная, возвращается с добычей.
Не хотите носить, не можете передаривать? Помилуйте, можно же продать, можно потратить деньги на благотворительность!
Патриарх считается талантливым ритором, публичным оратором, интеллектуалом, политиком высокого класса. Как же так получается, что, высказываясь, он окружает себя минным полем?
Патриарх говорит о предельно мирских вещах. При этом мы не видим его, не слышим. Мы слышим журналиста. Патриарх дистанцируется, пересказ фиксирует его качественную удаленность, отличие, сакральность института, но вместе с тем разговор идет… о часах, о квартире Шевченко, о ремонте. Этот диссонанс бросается в глаза. В том, что касается публичной политики, Церковь столь же неопытна, сколь амбициозна.
В РПЦ говорят о «травле», о «кампании» против Патриарха, и звучит это в лучшем случае наивно. Публичная политика – область, в которой людей любить не принято. В них принято искать изъяны, несоответствие дел словам и проч. Ни для кого в публичной политике исключений не делают, а потому участникам соревнований случается друг с другом договариваться: это мы не затрагиваем, ниже пояса друг друга не бьем. У Патриарха на этом поле специфическое положение, договариваться ему не с кем, а правила игры к нему применяются те же самые.
Постоянные перемещения из плоскости политики в плоскость религиозной общины не сулят ничего хорошего. Сферы сливаются. Община перестает быть убежищем, в которое можно уйти от политики. Община политизируется. То, что раньше было второстепенным, становится приоритетным. Хотели влияния Церкви на общество – получили влияние общества на Церковь.
Что делать? Не знаю. Может, иначе посмотреть на антиклерикализм? Увидеть в нем не действие, а противодействие. Увидеть в антиклерикале не врага, а того, кто, сам того, быть может, не ведая, подсказывает Церкви, как сохранить себя.
