Революцию не покажут по телевизору

Фото Reuters

За последние три дня многое было обдумано и передумано. А стоило поберечь мозги. Теперь можно каждый вечер ходить на Триумфальную за дозой адреналина и чувством собственного достоинства. Повседневность, рутинность этой практики превращает мышление в факультатив, побрякушку.

Есть мнение, что БТР в Москве – признак страха. Власть в панике, ищет подштанники. Это иллюзия, причем опасная, блокирующая разум и включающая «ура!» Жестокость – признак раздражения, тупости, неспособности соизмерять силы, но никак не страха. Боялась власть год назад, на Манежной площади, сейчас она просто включает поведенческие автоматизмы.

Чем больше слушаешь про «русский Тахрир» и «революцию», тем сильнее становится ощущение, что люди выходят на улицы за новым хештегом, вроде #RusTahrir. Неделя триумфальных поездок в автозаках – и ты забудешь о выборах, вбросах и «каруселях», а помнить будешь только про «Россию без Путина».

В социальных сетях все меньше материалов о фальсификациях, все больше инструкций для идущих на митинг. Берите с собой копии паспорта, заверенные нотариусом. Не берите женщин и детей┘

Чем популярнее становится сетевой мем, тем меньше в нем пространства для рефлексии. Навальный придумал «Партию жуликов и воров», а Немцов, приходя на «Эхо Москвы», всякий раз повторял это словосочетание как мантру, как «ом мани падме хум». И когда сегодня Навальный кричит про жуликов и воров, слова «жулик» и «вор» попросту лишаются содержания.

Алексей Навальный стал народным трибуном. Наблюдать за этим становлением публичного политика нового поколения крайне тягостно. Раньше Навальный давал протестному движению то, в чем оно нуждалось и нуждается прежде всего, а именно пищу для ума и инструменты легальной борьбы. Сейчас это спина, за которой вместе весело шагать на кордоны.

Свисток – прекрасный символ нашего юного декабря. Это тот самый свисток, в который уходит пар.

Ругают полицию, которая «не идет с народом». Ругают телевидение, которое предсказуемо молчит о том, что происходит на Лубянке и Триумфальной площади. Раздражение понятно. Реакция полиции и телевидения прямо указывают на то, что никакой революции не происходит. Революция начинается как раз с отказа бить и стрелять и с невозможности блокировать информацию.

Политики, ведущие людей на дубинки, хорошо понимают, что они делают. Люди, идущие за политиками, чувствуют, что поступают правильно. Все вместе они движутся в никуда, а остатки смысла волочатся за ними по земле как банки за машиной молодоженов в буржуазном кинематографе.

Чувство собственного достоинства, обретенное 4 декабря, было индивидуальным. На митингах, маршах, стояниях, во время штурмов цитадели зла это индивидуальное достоинство переплавляется в цифры. В трехстах задержанных главное не личности, а то, что это много, триста-то. «Значит, мы собрали семь тысяч! Ура, мы ломим!»

Аресты лидеров положительно сказываются на их, с позволения сказать, пондусе. Аресты прочих также повышают пондус лидеров, потому что символизируют зверства режима и свидетельствуют о масштабности акции и народной поддержке.

Кто из этих лидеров согласится сесть с Путиным за стол? Никто. Это очень неудачная фотка в политический профайл.

Авантюризм и безответственность скорее разобщат, чем сплотят тех, кто ощутил себя гражданином 4 декабря. Гражданское общество, хватавшее за руку фальсификаторов, будет сдуваться, как сдувалось движение 31 числа. Категоричность, радикализм, поспешность, желание срезать путь и нежелание пораскинуть мозгами – ничто так не дискредитирует хорошее начинание.

На выборах власть столкнулась со страной, которую она не знает. Но чем громче звучат призывы «сделать Путина историей», тем более знакомой становится эта страна. Такой власть ее уже видела. Знает, как с ней поступать.

Эта власть не способна эволюционировать, говорите? Хорошо, пусть так. Но давайте докажем, что хотя бы общество на это способно. Нет ни единого признака эволюции в том, чтобы выковырнуть кирпич из соборной стены и думать, что бросишь его метче, чем кирпич, подобранный на стройке за домом.

Писать эти строки тяжело. Но писать их необходимо. Ощущение того, что шанс есть, сменяется ощущением того, что шанс был безнадежно┘ скажем мягко – упущен.