Станислав Минин. Тексты, становящиеся квинтэссенцией эпохи, подчас вызывают чувство жгучего стыда. Конечно, это зависит от эпохи. Нам она досталась та еще.
Такой текст прозвучал с телеэкранов вечером в среду. Шла трансляция XXII фермерского съезда, на котором А.Е. из Смоленской области увидела Владимира Владимировича Путина, премьер-министра. Увидела – и молвила. Простая русская женщина.
А.Е. сказала, что простужена. Сказала, что ей сложно говорить. Но она говорила слова любви. Las palabras de amor, как сказали бы испанцы. А произносить такие palabras легко даже с заложенным носом и больным горлом.
А.Е. говорила так, что порой казалось, будто она близка к сексуальному возбуждению. Становилось неловко. Час был не поздний. У экранов могли оказаться дети. Православные защитники нравственности на ТВ в эти минуты должны были истово и возмущенно креститься.
«Спасибо Вам еще раз за то, что Вы сегодня опять с нами, - говорила А.Е. – И мы убеждаемся в том, что когда Вы с нами, нам работается и дышится намного лучше во всех отношениях».
Нашу эпоху может выразить текст, который сам обессмысливает постулируемые в нем же ценности. Который, с одной стороны, утверждает достоинство говорящего и тут же, следующим абзацем или даже предложением это же достоинство перечеркивает.
«Понимаете, - сказала А.Е. – фермеры – это самостоятельные люди, они живут и работают на своей земле». За плечами простуженной, но гордой русской женщины вставала могучая тень собственника, недоверчивого, угрюмого, уверенного в себе.
«И поэтому я рада, - продолжала А.Е., - что сегодня государство повернулось к нам, к фермерам, именно к частному сектору по-настоящему и будет принимать в нем такое большое участие, которого до этого никогда не было». Могучая тень скукожилась до размеров солнечного зайчика.
Анна Ахматова говорила, что главное в ее «Реквиеме» - словосочетание «к несчастью». В тексте А.Е. главное – слово «поэтому». Эта безумная и такая характерная, такая эпохальная связка между высказываниями, выдернутыми из разных дискурсов. Связка между достоинством нового, независимого (в том числе и от государства) человека и иступленной, оргазмической любовью к патерналистскому государству.
Феномен эпохи в том, что человек, порождающий такие тексты, не чувствует противоречия. Он подчас искренне верит в те слова, которые произносит. Это феномен антропологический. Достойный покойного Леви-Стросса.
Время свободы научило нас, что язык свободы прекрасен. Оно не научило нас тому, что этот язык существует не сам по себе и не сам для себя. Он существует для того, чтобы чувство собственного достоинства могло себя как-то выразить.
Тонкость заключается в том, что в словаре достоинства нет «дорогого Владимира Владимировича», как нет там и других фраз, придающих заискиванию, трепету перед чиновником, избранным или назначенным менеджером, словесную форму. Фраз, утверждающих его, чиновника, чувство превосходства – в ответ на чувство зависимости и подчинения.
Чувство собственного достоинства не нуждается в языке зависимости. В отличие от чувства зависимости. Оно нуждается в языке достоинства, потому что его собственный язык омерзителен, пусть прибегать к нему неизбежно приходиться. Если в песню про зону и вертухаев добавить фрагменты оратории, она вроде бы уже звучит как песня, а не как недоразумение. Вроде бы. На самом деле, она звучит как издевательство.
Когда слушаешь А.Е., становится стыдно. С языка достоинства на твоих глазах, как одежду, срывают ценности. И грубо насилуют. И ты понимаешь, что насилует эпоха. Что это фрагмент длительного коллективного изнасилования.
На коленях и с целованием рук это выглядело бы более органично. Но┘ фермер?! Русский фермер?! На колени?! Да что вы такое говорите?!... И грозная тень вновь встает за спиной очередного выступающего, чтобы уже через миг скукожиться до солнечного зайчика.
