Станислав Минин. Если у нашей Свободы на баррикадах должно быть какое-то лицо, то Наталья Васильева нравится мне больше, чем Анастасия Волочкова, хотя Волочкова позировала бы для такой картины с удовольствием (не скажу, что с грацией).
Я держу кулаки за Наталью Васильеву. Заявив, что абсурдный приговор по второму делу ЮКОСа судье Данилкину фактически спустили из Мосгорсуда, она бросила вызов системе, демонстрирующей решимость защищать этот абсурд. Теперь система станет есть Васильеву поедом. Сомневаться в этом, увы, не приходится.
Если Наталья Васильева знала, что система ее съест, и все равно сказала то, что сказала – значит, она герой. Герои безрассудны. Разница между ними – в успешности безрассудства. Одни становятся культурными героями, другие трагическими.
Так знала ли? Это важный вопрос. Он не о мотивах. Я сторонник простоты и не сторонник конспирологии. Мотивом вполне может быть «невозможность далее мириться». Это вопрос об ощущениях. Об атмосфере, в которой принималось решение. О понимании обстановки, в которой предстояло говорить то, что судья Данилкин называет клеветой, а некоторые из моих уважаемых коллег считают правдой, сомневаться в которой – кощунство.
Вокруг Натальи Васильевой уже складывается целая система образов. Смелая девочка. Романтическая русская женщина. Дрожащие губы, произносящие правду. Светлана Сорокина неслучайно вспомнила в связи с этим майора Дымовского и речь Леонида Парфенова. Дымовский косноязычен. Парфенов волновался. Таков, если угодно, канон разрыва с системой. Публичный разрыв всегда дается нелегко.
Коллеги видят в Васильевой агента изменений. Раз агент, два агент, три агент – и вот уже валится режим, а на его развалинах созидается┘ что-нибудь. Демократия, например. Верховенство, например, закона.
Мне кажется – и в этом мой вполне гипотетический ответ на вопрос «знала ли?», - что ни майор Дымовский, ни Леонид Парфенов, ни Наталья Васильева не собирались выступать в роли агентов изменений. Скорее, они полагали, что изменения уже произошли. Система уже не та, что вчера. Пора вписаться в новый контекст.
Ни Васильева, ни Дымовский, ни Парфенов не сказали ничего такого, о чем не говорили бы условная кухня и условная курилка. Милиция коррумпирована. Теленовости – рупор пропаганды. Дело Ходорковского – политическое. Для кухни и курилки это очевидно. Просто наступает момент, когда сама система вдруг произносит то, о чем прежде говорили кухня и курилка. Это момент «оттепели».
Системному, но недовольному человеку становится теплее. Он развязывает шарф. Расстегивает пальто.
Майор Дымовский решил высказаться на волне острого кризиса МВД, когда казалось, что реформа неизбежна.
Леонид Парфенов произнес свою взволнованную речь на волне кризиса центрального телевидения, которому все реже и реже удается создавать сколь-нибудь правдоподобный образ реальности.
Наталья Васильева сказала то, что она сказала, на волне кризиса публичной легитимности второго дела ЮКОСа.
Полагаю, что никто из них не действовал безрассудно. Все они в той или иной мере рассчитывали на то, что их слова станут словами пусть не всей системы, но активной, пассионарной ее части.
Все они заблуждались так же, как заблуждаемся и мы, надеясь, доверяя, рассчитывая, переоценивая, а потом – разочаровываясь. Реформа МВД оказалась косметической. Три великих тенора российского ТВ с подачи президента спели арию о собственной свободе. Власть сравнивает Ходорковского с Мэдоффом.
И никакой пассионарной части у системы не оказывается. Человек произносит правду дрожащими губами, по бумажке, запинаясь, путая слова, повторяясь. А там, за границей откровений, его ждут только сочувственные похлопывания по плечу. В том числе и от тех, кому всего лишь нужны новые символы безуспешной и вечной борьбы с режимом.
Этим простое разочарование наблюдателя отличается от деятельного разочарования соучастника, который уже не хочет им быть. Наблюдатель ничем не рискует. Именно поэтому он ригористичен, именно поэтому он определяет критерии правильного и неправильного поведения.
Я держу кулаки за Наталью Васильеву. Быть может, и я заблуждаюсь. Но мне кажется, что такие, как она, становятся жертвами наших - и моих, в том числе - надежд и иллюзий.
