Станислав Минин. Две ведущие американские газеты опубликовали сегодня две колонки на тему 20-летия падения Берлинской стены, выдержанные в двух разных тональностях. Росс Даутхэт написал для The New York Times, а Энн Эпплбаум – для The Washington Post. Даутхэт считает, что за 20 лет Запад так и не стал по-настоящему свободным, а Эпплбаум – что 20 лет назад никто и не мог предположить, что все устроится так здорово.
«Мы так и не смогли оценить весь масштаб нашей свободы», - резюмирует Росс Даутхэт. Запад не верит Фрэнсису Фукуяме, который заявил, что в посткоммунистическую эпоху ничто не угрожает ни либеральной демократии, ни свободному рынку. Политики продолжают думать в категориях холодной войны о Путине или Чавесе. Кто-то считает Буша фашистом и теократом, а Обаму – ленинцем. Западное общество не может жить без угрозы, без контрпримера, без перспективы потерпеть поражение, исчезнуть. Угроза – это фактор изменений. Отсутствие угрозы ведет к застою, деградации, саморазрушению.
«Мы слишком часто фокусируемся на том, чего не удалось сделать, чем на достижениях», - пишет Энн Эпплбаум. Многие ожидали роста агрессивного национализма в Центральной и Восточной Европе – а наступила демократия. Кое-кто ожидал реванша нацистов, «Четвертого Рейха» - а получилась мирная объединенная Германия. Не было дикой люстрации, охоты на «коммунистических ведьм». Были процветание и евроинтеграция.
Кто прав в данном случае – «пессимист» Даутхэт или «оптимист» Эпплбаум? Отчасти – оба. Но Даутхэт, как и всякий скептик, копнул несколько глубже. Докопался до нескольких слоев понятия «свобода».
«Достижения двадцати лет воспринимаются как нечто само собой разумеющееся», - пишет Эпплбаум. Именно! Стандартный набор гражданских прав, демократические выборы, контролируемая и сменяемая власть, политическая и экономическая конкуренция – все это НОРМА. Это, можно сказать, естественно. Все это можно назвать «свободой» лишь в сопоставлении с антинормой, с тоталитарностью. Сама по себе эта свобода┘ не является свободой.
Демократия не освобождает от ответственности; совсем наоборот, она принуждает к ответственности. Рынок и конкуренция принуждают к развитию. Выборы принуждают к выработке позиции. Демократия не освобождает от повседневных беспокойств, которые одновременно являются стимулами к действию. Не разрушает структуры сознания, оправдывающие любую деятельность.
Однако Запад, кажется, вовсе не стремится к свободе метафизической, за пределами нормы (свобода частной жизни вполне вписывается в эту норму) и каких-либо принуждений.
Обломки Берлинской стены не погребли врага, не завершили войну. Это вечный враг и вечная война. Это вечная схема, которая в зависимости от эпохи наполнялась и будет наполняться новым содержанием. Вчера коммунисты. Сегодня исламисты, «ось зла», ненадежные режимы. Завтра будет еще кто-то. Если признать правоту Фукуямы, такое мышление можно назвать инерционным. Но будут ли рынок и либеральная демократия восприниматься как ценности, если не спроецировать на окружающий (реальный!) мир образ антипода, потенциального интервента, агрессора, врага, стремящегося лишить западное общество его идентичности?
Лишившись этого образа, можно стать угрозой для себя самого.
Берлинская стена символизировала опасность, ставшую слишком реальной. Она символизировала нарушенный баланс. Нынешняя эпоха в этом плане куда безопаснее. Большинство конфронтаций происходит на уровне слов, жестов, грозных физиономий, агрессивных медиа. Образы врагов конструируются и выбрасываются «в народ» исключительно во внутриполитических целях и для того, чтобы лишний раз подчеркнуть свое «я», свое отличие от тех или иных моделей поведения.
Стена остается стеной. Она постоянно меняет дислокацию, как таинственное красное здание в «Граде обреченном» братьев Стругацких. В этом сложно винить кого-то одного: тех «ненадежных», что дают повод, или же тех западных политиков, которые легко поддаются на провокации.
Конец истории наступит вовсе не тогда, когда исчезнет всякая реальная угроза демократии и рынку. Он наступит тогда, когда не останется реального материала, глины, из которой такую угрозу можно будет слепить.
Это произойдет нескоро. Может быть – никогда┘
