Двое на маяке, не считая русалки

Игра Уиллема Дефо и Роберта Паттинсона держит зрителей в напряжении. Кадр из фильма

Премьера «Маяка» Роберта Эггерса состоялась в рамках программы «Двухнедельник режиссеров» Каннского фестиваля. С тех пор новую работу автора нашумевшей несколько лет назад «Ведьмы» называли и хоррором, и триллером, и нуаром – кино и впрямь формально подходит под любое из этих жанровых определений, но развивает не современные бледные каноны, а возвращается к истокам, туда, где правили Хичкок и Кубрик. Ужас наводит не только и не столько сюжет, о смысле которого можно спорить, а само изображение – камерный, клаустрофобный нецветной квадрат, в котором почти два часа томятся всего два персонажа.

Действие разворачивается в последнее десятилетие XIX века где-то у туманного побережья Новой Англии (то есть неподалеку от штата Мэн, родины «короля ужасов» Стивена Кинга – символично), на маленьком островке с маяком, одиноко стоящем в открытом океане. Нести вахту сюда прибывают опытный лохматый и бородатый смотритель Томас Уэйк (Уиллем Дефо) и отрастивший усы новичок Эфраим Уинслоу (Роберт Паттинсон). Первый не отличается хорошими манерами, любит выпить, громко пускает газы и заставляет юного коллегу выполнять всю черную работу – на сам маяк при этом и близко не пускает, дескать, не дорос. Эфраим же оказывается не робкого десятка, и хоть и выполняет поручения, но старшему то и дело перечит. К тому же стоит Уэйку перекрыть доступ к «свету», как Уинслоу становится им буквально одержим. Изо дня в день погружаясь все в большее – то ли реальное, то ли иллюзорное – безумие, в котором его одолевают чайки и видятся русалки и прочие мифические морские существа.

Потусторонняя нечисть, мелькающая в кадре, впрочем, вовсе не самое страшное в «Маяке» – куда больше пугает постепенное погружение в пучину человеческого безумия. Стоит лишь разок взглянуть в глаза герою Паттинсона, сверкающие в отблесках маяка, как становится ясно, что детство кончилось. Из героя сопливых киносказок и девичьих грез он, на этот раз уже окончательно, превратился в большого драматического актера, которому под силу потянуть сложную психологическую арку. Ничуть не уступая опытному экранному «безумцу» Дефо, взъерошенному и походящему то ли на черта, то ли на лешего. В разговорах этих двоих упомянутый рогатый бес ногу сломит, оба рассказывают о своем прошлом, но, возможно, бессовестно лгут. Где правда, а где фантазии, решать зрителю.

Само изображение рождает саспенс: тусклый свет керосиновых ламп растекается по черно-белому экрану, заставляя предметы отбрасывать тени, как в классическом нуаре. Лампа маяка заменяет солнце, и ее мигающее свечение вкупе с протяжным гулом – звуковым оповещением – словно вгоняют смотрителей в первобытный транс. Баркас не спешит забирать их на сушу, запасы еды и алкоголя подходят к концу, глотая керосин, Эфраим и Томас пускаются в ритуальные пляски, которые кажутся частью древнего обряда жертвоприношения. Над домом сгущаются тучи и кружат чайки, куда более разумные и агрессивные, чем хичкоковские птицы. Штормовые волны заливают остров, и пространство сужается еще больше, сжимается до размера одной комнаты с заколоченными окнами и винтовой лестницей, ведущей к «свету». В болезненных похмельных видениях – даже не пьющий Уинслоу начинает хлебать самогон – Эфраиму мерещится русалка, вовсе не диснеевская принцесса, а завывающая страшным голосом в такт ветру сирена.

Мрачное копание в глубинах мужской психологии и исследование природы одиночества, изоляции, преступления без наказания, греховности, ведущих к сумасшествию, да еще и через мифически-метафорический видеоряд, – «Маяк» выводит жанр хоррора (в широком смысле) на новый уровень, на котором нет места примитивности. Эггерс заходит через голову зрителя, а уж оттуда задевает органы чувств и внешние рецепторы. Причем в отличие от той же «Ведьмы» материал выбирает куда более сложный: ничего очевидно страшного в составе «Маяка» нет, но соединение всех ингредиентов, приправленных морской сыростью, ветром и туманом, рождает смесь, от которой пробирает дрожь. Ничего страшнее человека и того, что у него на уме, нет.